фабрики детских игрушек. Я злился, не в силах преодолеть досаду — жалко было потерянного времени. Всё тогда казалось лишено смысла; дома — грызня с сумасшедшими старухами, на работе — бездумное сидение за кульманом; с моей работой мог справится элементарно натасканный техник. Одним словом, кризис души.

Помню кончилось то предновогоднее собрание, все расходятся, обмениваясь пожеланиями: «С новым годом — с новым счастьем». Я, увлекаемый толпой, иду к метро и думаю: одиночество путника на долгой пустынной дороге менее тягостно — он знает куда идёт.

Неприкаянность делала меня раздражительным, нетерпимым. Я ненавидел безумных старух, хотя, наверное, к их пакостям можно было отнестись с пониманием. Очередь в магазине вызывала ярость, а нежелание сына делать уроки — чрезмерный гнев. Ко всему ещё и работу потерял. Случилось это как-то само собой. На повестке дня одного из наших производственных собраний стоял вопрос коммунистического отношения к труду. Говорили всякие глупости о дисциплине, добросовестности, экономии государственной копейки. Зачем эти ненужные слова, если каждый знает, что сидит в дерьме; начальник ворует, и все повязаны с ним. «Не знаю, на какой козе к вам подъехать, чем зацепить» — говорил он мне после того, как я отказался делать ему курсовые проекты. Мне, единственному в отделе, Сидор закрывал наряды без приписок невыполненных работ. Ощущение тупой скуки, пустоты вызывало тошноту. И смотреть было некуда, в окне виден всего лишь угол серого неба, придвинутая вплотную почерневшая от старости стена из огнеупорного кирпича, и на ней новая оцинкованная водосточная труба. А тут ещё Эдик, съев свои сухофрукты, заскучал. «Дадим слово Рабиновичу!», — вдруг азартно воскликнул он. Получилась неловкая пауза, я на собраниях не раскрывал рта. «Хочу услышать мнение Рабиновича» — настаивал Эдик. «Ну что ж…», — наконец, выдавил из себя начальник и с непроницаемым лицом стал что-то помечать в своих бумагах. Я встал, ощущая дрожь в коленях, и неожиданно для себя рассказал анекдот: «Идёт человек по дороге, а рядом в канаве, в грязи кто-то тонет. Говорит прохожий: дай руку, я тебя вытащу. А тот, захлёбываясь дерьмом, — уже пузыри пускает, отвечает: „Не видишь что ли, я живу здесь“».

Все молчали. «Вот так и мы все — живём здесь» — добавил я и сел.

Со мной перестали разговаривать, сторонились как прокаженного. И только Эдик, когда мы оказывались одни, сокрушался: «Ну зачем ты так? Зачем плевать против ветра? Или хочешь показать, что больно совестливый. А мы, значит, дерьмо? Ну закрывает он на нас липовые наряды, так ведь ни от кого не убыло. Наоборот.

Трудно тебе придётся в жизни, сразу в стенку врежешься».

Через два месяца меня уволили по статье «сокращение штатов». И стал я ходить в поисках работы, как на работу — с утра до вечера с всегдашним ощущением человека, который не у дел. С возрастом люди не меняются и опыт одиночества всегда один и тот же. Я тянул свою жизнь, как бурлак тянет свою лямку. Сын как-то сказал мне:

— У тебя измождённый вид, и морщины глубокие, а глаза остались прежними — глаза несгибаемого борца.

— Почему именно борца? — Спросил я своего подросшего сына. — Человек поступает сообразно со своей совестью. Если сподличаем, потеряем себя, нечем станет жить.

Это хуже, чем временные неприятности.

— Только неприятности твои не временные, а постоянные, — почему-то обиделся Лёня.

Работу я нашёл лишь спустя полтора года, а пока подрабатывал везде где мог.

Взяли меня в исследовательскую лабораторию НИИ строительства на должность младшего научного сотрудника с зарплатой недоучившегося студента. Но выбора не было, я настолько обнищал, что подумывал — а не продать ли мне свой будущий труп в анатомичку медицинского института. Говорят, — хорошо платят. В паспорте поставят штамп о продаже. Это не то же самое, что продать душу. Устроившись на работу, я мог, наконец, спокойно жить, расслабиться. Так нет же, ввязался в склоку — стал восстанавливать справедливость. Доказал в Управлении целесообразность внедрения в производство рацпредложения одного из сотрудников.

При этом пришлось идти против мнения заведующего сектором, который, боясь конкуренции, не давал ходу своему подчиненному. Долгое разбирательство окончилось увольнением зава. Рационализатор же, заняв его место, стал душить всякую инициативу в отделе. «Вот тебе и фокус, — недоумевал я, — разберись после этого: где здравый смысл, а где чувство справедливости». Ничего мне не оставалось как сидеть да помалкивать. Время от времени не выдерживал — огрызался. И не прекращал поисков — куда бы можно слинять из того НИИ, где борьба за справедливость, то есть за свободу, как я её понимал, опять привела к тому, что остался в одиночестве — один в поле воин.

Однако мой неудачный жизненный опыт не мешал представлять себя неким разбрасывающим удачу волшебником. Я ликовал, когда удавалось помочь, если не всему человечеству, то хоть кому-нибудь одному. Люблю сватать, чужую идиллию семейной жизни легче представить, чем свою. И что удивительно, пары, которые я свёл, так и не развелись. И ещё я люблю давать деньги взаймы — при этом чувствую себя миллионером. Это, конечно, смешно, но случались и серьёзные истории.

Сидим мы однажды с сыном в ортопедической мастерской, ждём своей очереди. На всю Москву одна детская ортопедическая мастерская, списки очередников составлялись с утра и только к вечеру у нас принимали заказ. Я разговорился с рядом сидящей пожилой женщиной. Лёнино плоскостопие по сравнению с подвёрнутой стопой девочки, с которой пришла та женщина — пустяк; ботинок девочке нужен был сложный, со специальными приспособлениями.

— Ваша внучка? — Спросил я соседку.

— Да нет. Чужой ребёнок, из детдома взяла.

— Усыновили? То есть, удочерили?

— Нет, просто беру на праздники, иногда на выходные. Потом опять отвожу. Мы ведь вдвоём с дочкой живём, её денег и моей зарплаты лифтёрши только и хватает что от получки до получки. В прошлом году дочка чуть не померла, врачи уже и лечить не стали. Посоветовали мне тогда раздать нищим у церкви сто рублей, это почти две моих зарплаты. Я и пошла, спросила у тамошних в церкви, кто из нищих самый бедный. Надо мной смеялись, «Наши нищие, — говорят, — богаче вас». Тогда купила я на эти деньги дорогих конфет и отправилась в детдом. Зашла в кабинет директорши, хотела спросить сколько детей у них, чтобы разделить всем поровну.

Мы вместе и поделили. А те конфеты, которых не хватило разложить на всех ребятишек, я попросила отдать тому ребёнку, к которому никто из родных не приходит. «Я вам приведу сейчас эту девочку, Полиной звать», — обрадовалась директорша. Она же рассказала мне, что мать этой девочки делала аборт в шесть месяцев беременности. Думала, если искусственные роды, выкидыш значит, мёртвый ребёнок, а оказался живой, вот только ножка повреждена. У матери той муж погиб, она осталась с полуторагодовалым мальчиком, а тут ещё эта беременность.

Недоношенного ребёночка сначала определили в дом малютки, потом перевели в сиротский дом. К другим детям кто-нибудь да приходит, хоть дальние родственники, а к этой никто. Девочка умная, но калека, дети издеваются над ней. А такого, чтобы специального для инвалидов, детского дома нет. Вот и стала я забирать сироту к нам домой. И дочка моя выздоровела.

Я смотрел на худенькую, молчаливую девочку с тонким интеллигентным лицом в не по росту длинном, застиранном байковом платье и пытался представить её родителей, отчаянье матери и горе родни погибшего отца. Я шёпотом попросил сына поиграть с Полиной, но та забилась в угол и смотрела оттуда как затравленный зверёк, которого только и научили что огрызаться. У меня в то время приятель работал в ЦИТО — институте травматологии и ортопедии, он обещал посмотреть девочку. Спустя несколько дней отправился я за ней в детдом. Только вошёл в вестибюль, бросились ко мне дети со всех сторон, окружили, кричат: «Папа! Папа!

Возьми меня! Возьми меня, папа!» Я стоял как столб и молчал. Дети стали кричать настойчивей, наверное, им показалось, что я выбираю кого взять. Действительно, неосознанно я заметил и предпочёл тех, которые стояли поодаль и обречёно молчали; знали, если и возьмут кого, то не их. В очереди, такие всегда оказываются последними, я из той же породы. Окажись мы впереди, будем чувствовать себя неловко. «Ну, что же ты, язык прикусил, — говорил я себе, — швыряй горстями радость вокруг. Возьми хотя бы того мальчика, что стоит у стенки и смотрит на тебя с восхищением, ни на что не надеясь. Позови его…» Появилась Полина, хромая девочка в высоком ботинке, над которой издевались не наученные доброте дети.