Неудивительно, что после этого его разум стал легкой добычей злых духов, посланных Богом.
Давид, напротив, пришел к величию после одного-единственного, но совершенно удивительного представления: его первая победа и признание были внезапны; правда, он не так сильно вознесся, как может показаться. Что же касается Саула, то он, хотя был велик ростом и хорош собой, пришел к власти до того, как показал себя во всей красе. При этом в самом начале правления он подвергся серьезным испытаниям — ему пришлось столкнуться с ужасными угрозами врагов и мучительным смятением среди собственного народа. Одному ему было не справиться — перед ним стояла задача объединить сынов Израиля, которые, за исключением жалкой горстки людей, презирали незнакомого царя и не посылали ему даров. Саул знал, как поступить:
«И сошел Дух Божий на Саула, когда он услышал слова сии, и сильно воспламенился гнев его; и взял он пару волов, и рассек их на части, и послал во все пределы Израильские чрез тех послов, объявляя, что так будет поступлено с волами того, кто не пойдет вслед Саула и Самуила. И напал страх Господень на народ, и выступили [все], как один человек» (I Цар. 11, 6–7).
После этого молодой Саул, первый царь еврейского народа, собрал великую армию, с которой не просто разбил аммонитян, но и убивал их с раннего утра до дневной жары, пока вражеская армия не сократилась настолько, что уцелело лишь двое воинов.
Идея стать царем не принадлежала Саулу, нельзя утверждать даже, что она принадлежала угрюмому пророку Самуилу, помазавшему его на царство. Это была идея народа, точнее даже сказать, что она овладела народом. Люди хотели, чтобы ими правил царь, а Саул был всем известным рослым субъектом — и сердитому, вечно всем недовольному старому пророку, у которого на лице всегда было такое выражение, будто он съел что-то не то, — не оставалось ничего, как выбрать именно его. Так что возвышение Саула не имеет ничего общего с мученической версией обычной истории об одаренном юноше, который, набивая мозоли, добывает себе пропитание каким-то ремеслом и достигает в нем вершин.
Это не амбициозное возвышение гангстера, хотя первое решительное действие Саула было типично гангстерским. Рассечение на части волов и отправка еще теплых кусков мяса во все концы страны безошибочно намекали на грядущую безжалостную расправу Саула с ослушниками. Этот поступок можно сравнить с обыденной жесткостью фразы: «Я пойду на все ради достижения цели».
Суровая ясность этого заявления, одновременно символического и вполне конкретного, напоминает что-то из фильмов «Крестный отец» или «Клан Сопрано».
Чем-то гангстерским веет и от беседы, в которой царь предлагает Давиду руку своей дочери: «И сказал Саул Давиду: вот старшая дочь моя, Мерова; я дам ее тебе в жену, только будь у меня храбрым и веди войны Господни. Ибо Саул думал: пусть не моя рука будет на нем, но рука Филистимлян будет на нем» (I Цар. 18, 17). То же самое скажет Давид много лет спустя о муже женщины, которую пожелает.
В кино это были бы два элегантных мафиози в черных галстуках, сидящих на террасе со стаканами в руках, и кончики их сигар светились бы во мраке. Старший из них предлагает свою первородную дочь, улыбается и про себя думает, что, наверное, враги скоро пристрелят этого опасного молодого контрабандиста. «Только будь у меняхрабрым».
С теми же коварством и фальшивой искренностью юноша благопристойно отвечает, что честь такого брака слишком высока для такого, как он, человека из простой семьи. Они обмениваются любезностями и тщательно взвешенными, но лживыми заверениями во взаимном уважении — такими же формальными и летучими и почти такими же безличными, как цветочные композиции: «Но Давид сказал Саулу: кто я, и что жизнь моя и род отца моего в Израиле, чтобы мне быть зятем царя?» (I Цар. 18, 18)
Потом они обсуждают подарки семье невесты. Опять можно представить, как они затягиваются сигарами и притворяются, что не торгуются, — как будто они просто щедрые компаньоны; хотя часть беседы ведется через посланцев — еще одна форма любезной двуличности.
«И сказал Давид: разве легко кажется вам быть зятем царя? я — человек бедный и незначительный» (I Цар. 18, 23).
«И сказал Саул: так скажите Давиду: царь не хочет вена, кроме ста краеобрезаний Филистимских, в отмщение врагам царя. Ибо Саул имел в мыслях погубить Давида руками Филистимлян» (I Цар. 18, 25).
То есть Саул надеялся, что Давида убьют, а Давид надеялся избежать расходов и рисков женитьбы, и, возможно, оба знали, что обманывают друг друга. Мерова (Мераб), старшая дочь Саула, не появляется в рассказе и ничего не говорит. Однако среди этих подчеркнуто маскулинных, церемониальных фальши и торговли в действие вдруг врывается удивительный новый персонаж: «А когда наступило время отдать Мерову, дочь Саула, Давиду, то она выдана была в замужество за Адриэла из Мехолы. Но Давида полюбила [другая] дочь Саула, Мелхола; и когда возвестили [об этом] Саулу, то это было приятно ему» (I Цар. 18, 19– 20). Откуда взялся Адриэл? А Мелхола? Умолчание, отсутствие объяснений почти так же изумляют, как сама информация.
Мелхола — вторая дочь (удвоение феминистского выражения «второй пол»!), и как ярко проявится то, что она именно вторая! Наступило время (просто наступило), и Мерова выдана была за Адриэла из Мехолы. Мы не знаем, было ли замужество Меровы, столь оскорбительное для Давида, актом, направленным на то, чтобы поставить его на место, а может быть, этого потребовали нужды внешней политики, или в том имелись чрезвычайные финансовые выгоды, или же причиной всему стала внезапно вспыхнувшая страсть Меровы и Адриэла.
А страсть возможна: не в современном смысле — не то чтобы Адриэл приехал на весенние каникулы из Дартмура и встретил Мерову на вечеринке; и не в смысле куртуазной любви, какую Вильям Шекспир почерпнул из подражаний Петрарке сэра Филипа Сидни, — страсть возможна как нечто особое. Нечто более древнее, более восточное и южное, чем эти образцы, тем не менее страсть — или возможность ее — ощущается в стихе, непосредственно следующем за сообщением о внезапном замужестве Меровы. Мерову выдали, при этом она ведет себя пассивно. Но Мелхола, дочь Саула, полюбила Давида — добавляя новый элемент в наши познания о поведении девушки того времени как существа подчиненного, почти невольницы.
Саул, в сущности, говорит молодому человеку: «Смотри, я не запрошу какого-то огромного выкупа за невесту. Давай поговорим по-простому, ты чудесный юноша: забудь затейливые подарки, сэкономь деньги — просто принеси мне краеобрезания ста филистимлян». Это, если отбросить оговорки правителя, означает: «Я хочу, чтобы ты умер». Но еще и другое: «Я не хочу нести за это ответственность».
И Давид с его румяными щеками и прекрасными глазами, как бы выпуская дым в свежий ночной воздух, одновременно приветствует и отвергает предложение будущего тестя — он удваивает ставку: если ты хочешь сто филистимских краеобрезаний, я пойду тебе навстречу, превзойду твою смертельную щедрость и принесу тебе краеобрезания двухсот филистимлян.
«Еще не прошли назначенные дни, как Давид встал и пошел сам и люди его с ним, и убил двести человек Филистимлян, и принес Давид краеобрезания их, и представил их в полном количестве царю, чтобы сделаться зятем царя. И выдал Саул за него Мелхолу, дочь свою, в замужество» (I Цар. 18, 27).
Это первое действие красноречивой и загадочной истории — великой истории любви, которая завершится такой же великой ненавистью. Брак Давида и Мелхолы действительно достоин того ужасного и неотразимого образа, который освящает его. Довольно трудно вообразить отвратительную кучу краеобрезаний, мешок мясника, и еще сложнее представить себе, как этот урожай был собран, — особенно брезгливому современному читателю, который, наверное, никогда не видел, к примеру, такого количества забитых цыплят. Впрочем, подготовленные кинематографическими спецэффектами боевиков или фильмов ужасов, мы, наверное, можем нарисовать в воображении эти килограммы плоти, отсеченной от безвольных мертвых тел. Приятно ли это было невесте? Не показалось ли ей это предвестием бурной, весьма извилистой жизни? У Давида будут другие жены, много жен, и просто другие женщины. И у Мелхолы будет другой муж. Но Мелхола и Давид окажутся навсегда связаны друг с другом, их будут притягивать эти символические краеобрезания. Ведь, в отличие от снятых скальпов или отрезанных ушей, краеобрезания — это не просто многочисленные трофеи или нанесенные раны: они делают филистимлян похожими на евреев, а это непростая и двусмысленная трансформация.
Но, может быть, учитывая экипировку и нравы солдат, в реальности осуществлявших сбор, слово «краеобрезание» — это метонимия и операция, которую производили над телами, больше напоминала ампутацию, а не обрезание? От этого суть приношения Мелхоле меняется.
Мелхола — вторая дочь, ее история известна меньше, чем история Вирсавии. Здесь Мелхола тоже
