его фирме или больнице. Иевосфей не принимал участия в битве и не пережил поражения в страшном бою на горе Гелвуйской вместе с отцом и братьями Ионафаном, Аминадавом и Малхисуа. Иевосфей не упоминается и когда люди Иависа Галаадского, верные своему долгу, под покровом ночи оттаскивают искалеченные и обесчещенные тела родных Иевосфея от городских ворот Беф-Саны.

И вот когда седой военачальник Авенир примитивно и безошибочно, подобно фрейдистской «первичной орде», «вошел» к принадлежавшей Саулу наложнице Рицпе, то — при всех его чувствах к Рицпе и стремлении к сексуальному удовлетворению — это действие наверняка свидетельствует о том, что Авенир сознательно стремится поставить на место мягкотелого сорокалетнего Иевосфея, законного наследника наложниц Саула:

«И сказал [Иевосфей] Авениру: зачем ты вошел к наложнице отца моего? Авенир же сильно разгневался на слова Иевосфея, и сказал: разве я — собачья голова? Я против Иуды оказал ныне милость дому Саула, отца твоего, братьям его и друзьям его, и не предал тебя в руки Давида, а ты взыскиваешь ныне на мне грех из-за женщины» (II Цар. 3, 7–8).

Запугивающий характер сексуального поведения и слов Авенира очевиден, как у самца бабуина, презрительно демонстрирующего свой зад или бьющего себя в грудь, чтобы устрашить соперника. Авенир добавляет и открытую угрозу — почти ненужную и запоздалую:

«Ту и ту пусть сделает Бог Авениру, и еще больше сделает ему! Как клялся Господь Давиду, так и сделаю ему: отниму царство от дома Саулова и поставлю престол Давида над Израилем и над Иудою, от Дана до Вирсавии» (II Цар. 3, 9-10).

Пусть современный читатель, живущий больше чтением и письмом или же куплей и продажей и защищенный больше системой общественных отношений и правительством, чем собственной физической отвагой, не отнесется с презрением к ответу Иевосфея: «И не мог Иевосфей возразить Авениру, ибо боялся его» (II Цар. 3, 11).

Таким человеком был Авенир, сын Нира. Кажется, он даже с Давидом общается, и тоже небезрезультатно, с позиции силы.

Авенир возглавляет отряд, верный номинальному царю Израиля Иевосфею, и сталкивается с воинами Давида, царя Иудеи, которыми командует Иоав, сына Саруи. Стычка между двумя группами молодых людей сначала кажется придворным поединком; потом кровавым симметричным балетом, символической фантазией из «Тысячи и одной ночи» или сном короля Артура; наконец, она напоминает сцену из Гомера или из азиатского боевика.

Встреча двух противоборствующих отрядов молодых воинов — из Израиля под водительством Авенира и Иудеи во главе с Иоавом — происходит у Гаваонского пруда:

«И засели те на одной стороне пруда, а эти на другой стороне пруда. И сказал Авенир Иоаву: пусть встанут юноши и поиграют пред нами. И сказал Иоав: пусть встанут» (II Цар. 2, 13–14).

Это похоже на удивительный вид спорта с избиениями и даже отрубанием голов соперникам, на мальчишеское состязание, подчиняющееся определенным правилам, причем самой схватке предшествует грубый вызов соперничающих самцов — таков, кстати, был вызов, брошенный Авениром слабому и беспомощному Иевосфею. В современном переводе Роберт Алтер пишет в сноске, что слова «пусть встанут юноши и поиграют пред нами» напоминают «чисто гладиаторский или показательный поединок». Вместо «поиграют» Эверетт Фокс придумал сложное словосочетание «исполнят танец войны», а Библия короля Иакова предпочла «состязаются».

Как бы мы ни истолковали это слово, но процесс начинается:

«И встали и пошли числом двенадцать Вениамитян со стороны Иевосфея, сына Саулова, и двенадцать из слуг Давидовых» (II Цар. 2, 15).

«Числом»! Речь идет о военных упражнениях, но говорится о них так, будто это футбольный матч или период-«четверть» в американском футболе. Следующий стих с его нереальной симметрией поддерживает эту аналогию с равнодушием кошмарного сна:

«Они схватили друг друга за голову, [вонзили] меч один другому в бок и пали вместе. И было названо это место Хелкаф-Хаццурим [Поле кремней или острых клинков], что в Гаваоне» (II Цар. 2, 16).

Буквальное истолкование этого стиха может быть таково, что что-то в этом турнире или соревнованиях по фехтованию пошло не так. Или все-таки этот сценарий хладнокровно придуман двумя командирами? В любом случае невероятно симметричная хореография этого взаимного убийства делает его похожим на пантомиму, предваряющую представление елизаветинской драмы. Но когда смертельный гавот заканчивается и начинается главная драма, нам перестает казаться, что происходящее нарисовано в ночи воображением Шекспира, — теперь действие разворачивается при ярком дневном свете Гомера. Между воинами начинается ожесточенное побоище, во время которого встречаются Авенир и брат Иоава, быстроногий Асаил:

«И были там три сына Саруи: Иоав, и Авесса, и Асаил. Асаил же был легок на ноги, как серна в поле» (II Цар. 2, 18).

Безжалостная сеть неминуемого рока накинута. В мальчишески безрассудной, самоубийственно смертельной игре у пруда, в настоящем поединке не на жизнь, а на смерть Асаил готов проверить свое мастерство и продемонстрировать его. Более опытный Авенир думает иначе:

«И погнался Асаил за Авениром и преследовал его, не уклоняясь ни направо, ни налево от следов Авенира. И оглянулся Авенир назад и сказал: ты ли это, Асаил? Тот сказал: я» (II Цар. 2, 19–20).

Авенир смотрит на юношу через плечо и разговаривает с ним, не останавливаясь. Обмен репликами между двумя бегущими воинами напоминает «Илиаду», и действие тоже:

«И сказал ему Авенир: уклонись направо или налево, и выбери себе одного из отроков и возьми себе его вооружение. Но Асаил не захотел отстать от него» (II Цар. 2, 21).

Симона Вайль в эссе об «Илиаде» называет ее поэмой о силе. В этом «гомеровском» фрагменте Второй книги Царств быстроногий Асаил, преследующий пожилого Авенира, — это своеобразная проекция сильного молодого Давида. Диалог, который ведется на бегу, на полной скорости, подчеркивает реальную энергию погони, а также моральную силу угрозы. Повторы гипнотизируют, как песнопение, но при этом они кинематографичны:

«И повторил Авенир еще, говоря Асаилу: отстань от меня, чтоб я не поверг тебя на землю; тогда с каким лицем явлюсь я к Иоаву, брату твоему?» (II Цар. 2, 22)

Эти люди знают друг друга лучше, чем это обычно бывает в современном мире. Авенир понимает, что, когда они с Асаилом бегут, задыхаясь и крича, это само насилие гонит и преследует их, ибо всякое насилие, порожденное жестокими традициями и проросшее в будущее, всегда провоцирует новое насилие. Но молодой человек, не похожий на мирного Иевосфея — хотя, в сущности, Асаил вряд ли хотел бросить вызов старику, чтобы таким образом превзойти Давида, — не собирается уклоняться и уступать:

«Но тот не захотел отстать. Тогда Авенир, поворотив копье, поразил его в живот; копье прошло насквозь его, и он упал там же и умер на месте. Все проходившие чрез то место, где пал и умер Асаил, останавливались» (II Цар. 2, 23).

И мы остановимся тоже. Повествование имеет свою логику — Асаил отказался повернуть вспять, и Авенир внезапно остановился и сделал так, чтобы Асаил налетел на копье, пронзившее его насквозь. Более опытный воин, как игрок в лакросс или футболист, в прыжке доставший мяч, применил действенный прием. Старик направил на юношу не острие копья, а нижний конец древка, и тот врезался в него со всего размаха. Страшный реализм резко отличает это убийство от стилизованного кровопролития двенадцати юношей, в схватке пронзавших мечами друг друга. Фактор молодости здесь имеет не символическое, а прямое значение.

Так начинается кровавая междоусобица между двумя военачальниками — Авениром, сыном Нира, и Иоавом, сыном Саруи — родной или сводной сестры Давида. Здесь опять вокруг Давида, потомка Руфи, мистически проявляется матрилинейный мотив: ведь колено Ефремлян, к которому принадлежит Давид, — единственное, названное по родоначальнице, и родственные связи родни Давида — Иоава и Асаила прослеживаются от матери.

Через некоторое время после убийства у пруда Авенир, номинально представляющий Иевосфея, носителя царского титула, приходит с двадцатью спутниками в Хеврон, столицу Давида, для мирных переговоров.

Авенир говорит как влиятельный политик, он предлагает объединить Израильское царство с