― Конечно. Дайте мне готовую рукопись, почитаю.

Я постепенно задремываю, сжимая в руках журнал «Вэнити фэйр» с лицом мамы на обложке, и тут чувствую, что передок автомобиля больше не взбирается на небо. Он выровнялся. Мы, будто перевалив через гору, начинаем клониться вниз, медленно и страшно.

Водитель смотрит в зеркало заднего вида, все еще ухмыляясь.

― Вам, пожалуй, стоит пристегнуться, мисс Спенсер.

Тут я выпускаю журнал, и он падает сквозь окошечко в перегородке, его приплющивает к ветровому стеклу.

― И еще, — говорит шофер. — Когда мы приедем на место, не трогайте прутья клетки. Они очень грязные.

Машина срывается вниз, ныряет, падает с невозможной быстротой, все ускоряясь в своем полете. Я сонно застегиваю ремень безопасности.

Ты там, Сатана? Это я, Мэдисон. Истории, рассказанные во втором лице, по своей сути напоминают молитвы. «Да святится имя Твое… Да будет воля Твоя…» Ты только не воображай, что я тебе молюсь. Ничего личного, но просто я не сатанистка. Правда, как бы ни старались мои родители, я и не светская гуманистка. Раз уж я нахожусь в послежизни, то не могу быть убежденной атеисткой или агностиком. В настоящий момент я не уверена, во что я верю. Я совершенно не собираюсь объявлять о своей приверженности какой-либо системе верований, потому что сейчас мне кажется, будто я ошибалась насчет всего, что до сих пор считала реальным.

Честно говоря, я даже не знаю, кто я.

Как сказал бы вам мой отец: «Если не знаешь, что будет дальше, хорошенько присмотрись к тому, что уже было». В смысле, если захочешь, прошлое подскажет будущему, что делать. То есть пора мне пойти обратно по собственным следам. Так что я бросаю работу в телемаркетинге и отправляюсь в путь в своих верных мокасинах, с новыми шпильками под мышкой. Надо мной летают черные мухи и жужжат густыми тучами черного дыма. Море Насекомых кипит вечно голодным хаосом, его мерцающая радужная поверхность тянется до горизонта. Колкие холмы обрезков ногтей растут и осыпаются царапучими лавинами. Под ногами хрустит Долина Битого Стекла. Растекается ядовитый Великий Океан Пролитой Спермы, постепенно поглощая весь адский пейзаж.

И да, я понимаю, что я тринадцатилетняя мертвая девочка, которая только сейчас начала осознавать, как тяжело ей доверять людям. Впрочем, лучше бы мне быть сиротой из какой-нибудь страны восточного блока, заброшенной и одинокой в собственном горе, никому не нужной, безо всякой надежды на спасение. Тогда я быстро сама бы стала безразличной к своим ужасным обстоятельствам. Или, как говорила мне мама: «Нудишь, нудишь… Заткнись, Мэдисон!»

Я к тому, что я построила всю свою личность на уме. Другие девочки, в основном всякие мисс Шлюхи ван дер Шлюхсон, выбрали привлекательную внешность. Очевидное решение, когда ты молода. Как говорила моя мама, в мае любой сад хорош. В смысле, в молодости все мы более или менее привлекательны. Соперничать с остальными своей физической привлекательностью — стандартный выбор. Другие девочки, те, кто обречен жить с крючковатым носом или дурной кожей, вынуждены культивировать в себе комичность. Третьи становятся спортсменками, анорексичками или ипохондричками. Многие выбирают горькую, одинокую пожизненную дорогу мисс Злюки фон Злючкинс, вооружившись злобным и острым язычком. Еще можно стать бойким и веселым политиком, школьной активисткой. Или вообразить себя мрачной поэтессой, вчитываться в собственные интимные стихи, пропускать через себя тоскливую мировую скорбь Сильвии Плат и Вирджинии Вулф. Однако, несмотря на такое обилие вариантов, я предпочла быть умной — этакой жирнушкой с блестящим интеллектом, круглой отличницей, которая носит удобную обувь и сторонится волейбола, маникюров и хихиканья.

Достаточно сказать, что до недавнего момента я была вполне довольна и удовлетворена своим выбором. Только в детстве можно быть настолько уверенной, что хочешь стать или спортсменкой, или злючкой, или поэтессой.

Но теперь, когда выяснилось, что я умерла не от передозировки марихуаны… И Горан — вовсе не мой романтический идеал… А мои макиавеллиевские планы причинили родным только боль… Оказалось, что не такая я умная. И это подрывает само мое представление о себе.

Даже сейчас я сомневаюсь, использовать ли такие слова, как «мировая скорбь», «культивировать» и «маккиавеллиевский» — так сильно поколебалась моя вера в себя. Моя гибель доказывает, что я идиотка, не Юная Умница, а самозванка, которая строила свою иллюзорную реальность из горстки умных слов. Эти словарные декорации были моей тушью, моим силиконом, моей физической координацией, моей уверенностью в себе. Эти слова служили мне костылями.

Быть может, лучше признать, как ты заблуждалась, в юности, чем утратить иллюзии в среднем возрасте, когда тебя покидают красота и молодость, когда ты уже не настолько сильная и энергичная. Быть может, и лучше, что сарказм и презрение еще не привели меня к полной изоляции от сверстников. И все же такая экстремальная поправка психологического курса мне кажется… жутко болезненной.

Осознав собственный душевный кризис, я иду по своим следам. Я возвращаюсь в камеру, где впервые появилась в аду. Мои руки болтаются, бриллиантовый перстень, подаренный Арчером, сияет мрачным ворованным блеском. Я больше не могу выставлять себя авторитетом по смерти, так что я удаляюсь в свой загон из грязных прутьев, чтобы искать утешения за замком, с которого соскребла грязь и ржавчину острая булавка мертвого панк-рокера. Мои проклятые соседи понурились, обхватив головы руками. Одни так давно застыли, словно кататоники, в позах жалости к себе, что их уже опутала паутина. Другие меряют клетку шагами, бьют воздух кулаками и что-то бормочут.

Нет, я еще успею стать смешной или артистичной, смогу энергично скакать по гимнастическим матам или декламировать меланхоличные шедевры. Однако, раз потерпев поражение в выбранной стратегии, я уже никогда не смогу соотносить себя с одной-единственной ролью. Стану ли я спортсменкой или стоунершей, стану улыбающейся физиономией с коробки пшеничных хлопьев или заливающей глаза абсентом авторессой, эта новая персона всегда будет казаться мне такой же фальшивой и нарочитой, как пластиковые ногти или татушки-переводки. Всю послежизнь я буду чувствовать себя такой же фальшивой, как «маноло бланики» Бабетт.

Соседние души так погрузились в ужас и отчаяние, что не могут даже отогнать мух, ползающих по их грязным рукам. Мухи свободно бродят по замурзанным щекам и лбам. Черные мухи, жирные, как изюмины, ходят по остекленевшей поверхности их застывших, одурманенных глаз. Никем не замеченные, мухи заходят в раззявленные рты, а потом выходят из ноздрей.

За прутьями других клеток души таскают себя за волосы. В гневе они разрывают на клочки и лоскутья свои тоги и ризы, свои горностаевые мантии, саваны, шелковые платья и твидовые костюмы с Сэвил-роу. Некоторые из них, всякие римские сенаторы и японские сегуны, умерли и были прокляты задолго до моего рождения. Они стенают от пыток. Они брызжут слюной, и от этих брызг в гнилом воздухе повисает туман. Их пот стекает ручейками по лбам и щекам, светится оранжевым в огненных сполохах ада. Жители Гадеса, они трясут руками и ежатся, грозят кулаками пылающему небу, бьются головами о железные прутья, пока их не ослепляет собственная кровь. Другие раздирают себе лица до мяса, выцарапывают глаза. Их надтреснутые хриплые голоса завывают. В дальних клетках, и в клетках за ними, и в следующих… Проклятые души сидят в клетках до самого пылающего горизонта во всех направлениях. Бесчисленные миллиарды мужчин и женщин в отчаянии вопят, выкрикивают свои имена, называются королями, порядочными налогоплательщиками, представителями угнетенных нацменьшинств или законными домовладельцами. В этой какофонии ада вся история человечества разбивается на протесты отдельных личностей. Они требуют своего права по рождению. Они настаивают на своей праведности и невинности, потому что они христиане, мусульмане или евреи. Филантропы или врачи. Мученики, или кинозвезды, или политические активисты.

В аду нас терзает именно привязанность к своей конкретной личности.