для них единственной константой. Секс был ей нужен не меньше, чем ему. Ей казалось, он придает их отношениям некоторую нормальность. Дни секса и войны.

Распад их отношений был настолько очевиден, что она никогда не пыталась восстановить в памяти какой — нибудь из проведенных вместе дней. Ее обманули его энергия и шарм. Своими слезами он разрушал ее здравый смысл, пока она не ощутила, что полностью его утратила. Как говорил Сарат, у него в голове была Венера, хотя настало время для Юпитера.

По вечерам, вернувшись из лаборатории, она сталкивалась с его ревностью. Поначалу она приняла ее за сексуальную ревность, но вскоре поняла, что так он пытается ограничить ее научную работу и учебу. Эти первые оковы брака почти похоронили ее заживо в маленькой квартирке на Лэдброк-гроув. После того как она сбежала от него, она больше никогда не произносила его имени. Не распечатывала конвертов с его почерком, в ней поднимались клаустрофобия и страх. В сущности, единственным напоминанием о поре ее замужества, которое она себе позволила, была песня Вэна Моррисона «Slim Slow Slider», где упоминается Лэдброк-гроув. Осталась только песня. И только потому, что там говорилось о разлуке.

Она пела в одиночестве, надеясь, что он со своим сентиментальным сердцем не присоединится к ней, где бы он ни был.

Так или иначе, весь свой брак и последующий развод, здравствуй и прощай, она воспринимала как нечто незаконное и глубоко постыдное. Чтобы он не мог ее найти, она оставила его, как только завершился курс в больнице Гая, приурочив свой уход к концу семестра, чтобы избежать оскорблений, на которые он был вполне способен. Он был одним из тех, у кого всегда есть масса свободного времени. «Немедленно прекрати», — сухо написала она на его последнем хнычущем любовном письме, прежде чем отослать его обратно.

Она осталась без партнера. Ее жизнь ничего не омрачало. Ей не терпелось вновь приступить к занятиям, приблизиться к ним вплотную с той глубиной и серьезностью, о каких она прежде не подозревала. Вернувшись, она полюбила работать по ночам, и иногда, не в силах расстаться с лабораторией, клала счастливую усталую голову на стол. Больше не было ни комендантского часа, ни компромисса с любовником. Она возвращалась домой в полночь, вставала в восемь, держа в голове все лабораторные журналы, опыты и исследования.

До нее дошли слухи, что он вернулся в Коломбо. С его отъездом больше не было нужды вспоминать любимые рестораны и парикмахерские на Галле-роуд. В последний раз она говорила по-сингальски с Лалитой, и этот тягостный разговор закончился слезами по поводу яичного руланга и творога с пальмовым сахаром. Больше она ни с кем не говорила на сингальском. Она обратилась к тому месту, где находилась в данный момент, целиком сосредоточившись на патологической анатомии и других ветвях судебной медицины, практически выучив наизусть Спитца и Фишера. Позже она выиграла конкурс на обучение в Соединенных Штатах и в Оклахоме стала заниматься применением судебной медицины к области прав человека. Через два года, в Аризоне, она изучала физические и химические изменения, происходящие в костях не только в течение жизни, но и после смерти и погребения.

Язык науки стал для нее своим. Анил начинала с бедренной кости.

Анил находилась в министерстве археологии в Коломбо. Она двигалась по залу от карты к карте. На каждой был представлен один из аспектов острова: климат, почвы, сельскохозяйственные культуры, количество осадков, исторические памятники, жизнь насекомых. Различные черты страны, как у друга со сложным характером. Сарат опаздывал. Когда он приедет, они погрузятся в джип.

— Не смыслю ничего в энтомологии… — напевала она, разглядывая карту рудников: их черные значки были разбросаны по всему острову. Она заметила свое неясное отражение в стекле, за которым висела карта: джинсы, сандалии, свободная шелковая рубашка.

Будь она сейчас в Америке, она, наверно, слушала бы плеер, отпиливая микротомом тонкие поперечные срезы кости. Такова была давняя традиция ее коллег в Оклахоме. Токсикологи и гистологи всегда предпочитали рок-н-ролл. Ты входил в герметичную дверь, а из колонок неслись тебе навстречу грохочущие хлесткие удары тяжелого рока, пока Верной Дженкинс, весивший в свои тридцать шесть лет девяносто фунтов, изучал на предметном стекле микроскопа легочную ткань. А вокруг разворачивалась настоящая гражданская война в Филлморе. Следующая дверь вела в «сторожку»; люди приходили туда для опознания погибших родственников и друзей, не подозревая о музыке, грохотавшей за герметичными дверями, не подозревая о символических прозвищах, циркулирующих в транзисторных наушниках интеркома: «Принесите Даму из озера». «Принесите утопленницу».

Она любила эти ритуалы. Во время ланча люди из лаборатории перебирались со своими термосами и сандвичами в комнату отдыха и смотрели по телевизору «Верную цену», испытывая благоговейный трепет перед чуждой им цивилизацией, как будто лишь они — работавшие в здании, где мертвых было больше, чем живых, — жили в нормальном мире.

Через месяц после ее приезда в Оклахоме была основана Долбаная школа судебной медицины имени Йорика. Этим актом утверждался принцип легкомысленного отношения к жизни, без которого их профессия немыслима, и давалось название их команде по боулингу. Где бы ни работала Анил — сначала в Оклахоме, потом в Аризоне, — ее коллеги заканчивали вечер с пивом в одной руке и сырным тако в другой, выкрикивая приветствия или оскорбления другим командам и шаркая вдоль дорожек в ботинках с планеты Андромеда. Ей хотелось быть одним из этих парней, она любила Юго-Запад и теперь находилась на расстоянии многих световых лет от девушки, жившей в Лондоне. После тяжкого рабочего дня они ехали в шумные бары и клубы на окраинах Талсы или Нормана, с Сэмом Куком[13] в сердцах. В их комнате отдыха к стене был приколочен список всех боулингов Оклахомы с лицензией на продажу спиртного. Они отказывались работать в округах с сухим законом. Они потрошили смерть под музыку, а потом пускались во все тяжкие. Предупреждения вроде carpe diem[14] лежали на каталках в холле. По интеркому звучала риторика смерти: «испарение» или «микрофрагментация» означали, что человека разорвало на куски. Анил не могла не замечать смерти, она была в каждом образце ткани, в каждой клетке. Никто не настраивал радио в морге без перчаток.

В токсикологии под ярким светом вольфрамовых ламп и грохот музыки удобно было выпрямиться и потянуться, если шея и спина затекали от работы с микроскопом. А рядом звучала дружеская перебранка и обсуждение найденного в машине трупа.

— Когда заявили об ее исчезновении?

— Вот, смотри, она пропала лет пять-шесть назад.

— Она съехала в озеро, Клайд. Но сначала должна была остановиться, чтобы открыть ворота. Она пила. Муж сказал, что она просто забрала собаку и уехала.

— В машине не было собаки?

— Не было. Я не проглядел бы даже чихуа-хуа, хотя кабина была забита илом. Ее кости деминерализовались. Фары были включены. Взгляни-ка на фотографию, Рафаэль.

— Выходит… она выпустила собаку, когда открывала ворота. У нее уже был план. Это самоубийство. Когда в кабину хлынула вода, она перепугалась и забралась на заднее сиденье. Где ее и нашли. Я прав?

— Наверняка она затрахала своего мужа…

— Похоже, он святой.