бежали и другие мальчишки. Иногда мы дрались за место, у которого стоял первый вагон. Обычно, в нем ехали офицеры, и выбрасывали самые дорогие окурки. Но мы с братом были вдвоем и почти всегда побеждали.

Однажды в ожидании воинского эшелона, чтобы чем-то себя занять, мы стали записывать номера машин и танков, которые стояли на платформах. Брат себе, я себе. За этим занятием нас поймали стрелки и объявили шпионами. Меня — немецким, а Эдика почему-то английским. Нас отвели в будку за шлагбаумом и обыскали. Вытряхнули рогатки, выклепанные из гвоздей ножички и, конечно же, окурки. Эти окурки вызвали у стрелков смех. Если шпион дошел до того, что собирает окурки, это уже не шпион, черт его знает что!

Стоим среди будки с вывернутыми карманами, один стрелок изучает наше добро, другой спрашивает, как наша фамилия, третий записывает. Вдруг заходит офицер. Красивый! В золотых погонах, весь в орденах и со шрамом. Все стали навытяжку, тот, который писал, докладывает, что задержали подозрительных мальчишек. Мы тоже стоим навытяжку и согласно киваем головами. Мол, и на самом деле, подозрительные.

Офицер взял листок, прочитал, потом стал нас расспрашивать. Вернулся ли из войны отец, на каком фронте воевал, сколько детей в семье, для чего собираем окурки? Мы обо всем честно признались.

Он назвал нас дураками, приказал больше ничего на станции не записывать и отпустил. Перед этим вернул все кроме листочков с номерами машин и танков.

Только потом мы с Эдиком поняли, какую беду могли навлечь на родителей. Стрелок, который провожал нас до шлагбаума, так и сказал:

— Пусть ваши родители свечку за полковника поставят. Если бы не он, запомнили бы вы эти танки до новых веников.

Мы и помним. И говорим тому красивому и доброму офицеру «Спасибо!»

Кроме вокзала, мы собирали окурки возле кинотеатра, пивной, на Хитром рынке и просто вдоль дороги.

Если повезет, за один заход можно насобирать карман окурков. А это больше, чем стакан табака! Мы прятались в разбомбленной немцами больнице, доставали из под кирпичей стакан, и принимались добывать из окурков табак. Когда набиралось с горкой, бежали на базар и меняли на хлеб. За стакан табака нам полагалось четыреста грамм хлеба.

Не отщипнув даже маленькой крошки, несли хлеб домой, и отдавали маме, а она делила всей семье поровну.

Однажды мы с братом услышали, как женщина плакала и ругала мужа за то, что украл дома хлеб и променял на табак. У нее двое маленьких детей, теперь она не знает, чем их кормить? Еще она желала, чтобы у тех, кто съел этот хлеб, он застрял в горле.

Не знаю, выменял этот мужчина табак у нас или других мальчишек, но с тех пор мы больше окурки на хлеб не меняли. Продавали за деньги — сколько угодно, но, чтобы за хлеб, — ни в коем случае!

И еще. Ни я, ни Эдик никогда не курили. Даже не пробовали.

Так вот, мы с Эдиком не курили, а соседские ребята Толя Паня и Коля Кукса смолили во всю. Самое удивительное, это ничуть не мешало дружбе с ними. Более того, папа в получку покупал конфеты и на их долю. Когда-то он дружил с их отцами, но они погибли на войне, папа их и жалел. Мы с Эдиком тоже жалели — оставляли самые дорогие окурки, а потом вместе пели:

Все люди ходили к школе, как положено, — через мост, а вот мы — через балку. В балке можно отсидеться от уроков, испечь на костре картошки и, конечно же, сколько угодно курить. В балке паслась коза бабы Сахнихи. Рогатая и бодучая. Даже взрослые дядьки обходили стороной. Но нас она любила, потому что мы делились с нею картошкой и куревом. Зажжешь окурок, вставишь козе в ноздрю, она начинает жадно вдыхать дым, а когда жар уже припекает нос, слизывает горящий окурок и съедает. Цирк!

Иногда, перед уроками мы тратили на нее несколько окурков, а то и целую папиросу. К вечеру возвращаемся из школы, а она блеет. Мол, дайте курнуть! А Паня с Куксой возмущаются:

— Замолчи ты! Самим курить нечего…

Возмущались, конечно, понарошку. Какому из мальчишек не понравится, если коза попросит у него покурить?

Потом случилось такое, что нам стало не до шуток. В селе умерла очень красивая девушка, которую звали Дуня. В сорок первом немцы забрали в Германию на принудительные работы, там заболела туберкулезом и вернулась еле живая. Лекарств от туберкулеза не было, лечилась тем, что пила козье молоко. И как на тот грех, Дунина мама покупала это молоко у бабы Сахнихи.

Мы, конечно, страшно испугались. Все уже знали, что капля никотина убивает лошадь, а сколько этого яда выкурила коза — трудно представить. Ведь, если попасешь корову на полыни, — молоко будет горькое, а, если на душистом горошке, — сладкое и ароматное как мед. Почему в козьем молоке не оказаться табачному дыму, который убил Дуню?

В балку мы больше не ходили, разговаривали с оглядкой, а вскоре Паня с Куксой бросили курить вообще. Как говорилось в нашей же песне: