– Ладно, – отвечаю.

– Ну вот, видишь.

Тут уж нечего добавить.

– Ты рад, что у тебя появился маленький братик?

– Аж трепещу. Крестная поводит бровкой.

– Сам-то чем сейчас занимаешься?

– Да так. Всем подряд и ничем конкретно. Смотрит на меня с улыбкой, словно хочет сказать:

я никогда тебе слова поперек не скажу, будь ты хоть распоследним неудачником. Это называется безусловной любовью; взрослые считают, что молодежь в ней очень нуждается. Поверьте мне на слово: нас лучше оставить в покое, а вся эта безусловная ерунда – очередное надувательство. Никто не станет мазать твой бутерброд по доброте душевной, в каждой игре – свои правила. Я буду тебя любить, а ты взамен вырастешь здоровой сбалансированной личностью.

Шейла – ровесница моей матери, недавно ее назначили на какую-то престижную должность: она профессор и станет преподавать историю искусства в каком-то растаком университете. Это считается огромным достижением по жизни, все благоговеют и восхищаются, хотя она маленькая, бездетная и с фигурой как у мужика.

– Вот видишь, – сказала моя мать, когда до нее дошли слухи. – Иногда и хорошие люди прорываются наверх.

– Здорово, – отвечаю. – Повезло Шейле.

– Сынок, она тебя так любит, – говорит мать. – Черкнул бы ей, что ли, пару строк в честь такого случая.

Как только я родился, крестная избрала меня объектом для заботы: я тогда был слишком мал, и мое мнение в расчет не шло. В общем, смысл в том, что, когда она умрет, я унаследую ее деньги. Ничего не хочу сказать, спасибо, что она долгие годы осыпала меня подарками, но это была ее блажь, а не моя.

Причем я не единственный, кто придерживается такого мнения. Мать тоже ведет себя так, словно делает подруге огромное одолжение, разрешая любить своего отпрыска. Скорее всего мамуля и сама не отдает себе в этом отчета. Тут вся сложность в том, что делать карьеру они с Шейлой начинали вместе в Национальной галерее, с самых низов, даже поступили на работу в один год. Теперь наша Шейла – профессор, а мать до сих пор подбирает иллюстрации к книгам из-за того, что сделала перерыв на детей, то есть на нас с Кэт. Впрочем, ни одна из подруг так и не достигла желаемого, и теперь обе с моей помощью собираются наверстать упущенное.

Я хотел написать крестной письмо с поздравлениями, да руки не дошли.

– Вы молодец.

– Спасибо. У меня скоро первый цикл лекций. Ужас, все будут сидеть и думать: «Почему именно ей досталось это место?»

Ничего подобного. Все будут думать, что дадут на ужин.

Дедушка подводит ко мне добряка Эмиля. Добряк Эмиль – его старинный друг еще со времен Праги, или Будапешта, или Бухареста, где они жили и страдали, обретая истинную мудрость в кафетериях и лагерях для интернированных.

– А вот и молодое поколение! – говорит дедушка. – В наше время мы радовались, что живы, а уж быть юным считалось за неземное блаженство!

Шпилька в мой адрес, поскольку уж кто-кто, а я по части блаженства полный профан. И разве это моя вина? Дедулина юность пришлась на времена режима, когда нельзя было безнаказанно полистать «Плейбой» – и это до того, как у них начали расти волосы на лобке. А кому-то подают такие вещи на блюдечке с голубой каемочкой.

Тут ко мне обращается добряк Эмиль:

– Итак, юноша, чем собираетесь заняться?

– Честно сказать, пока не решил.

– И не торопись, парень! Перед тобой целый мир. Никаких обязательств, одни приключения.

Предполагается, что это повод для радости, а мне бы уйти в свою комнату да запереться от всех.

– Точно.

Старик всучивает мне свою ладонь и выводит в коридор. Припас для меня очередную порцию выстраданной мудрости.

– Знаешь, отец о тебе беспокоится.

– Точно.

– Я ему сказал: «Не волнуйся: твой сын – не ты, у него свой путь».

– Точно.

Эмиль у нас вроде психоаналитика. Вся старая гвардия, выходцы из Восточной Европы, которые считали «Плейбой» либеральной литературой, подались в мозгоправы.

– Можно попросить тебя об одолжении?

Он переходит на шепот. От старика шмонит валерьянкой.

– Когда отец придет, скажи ему одну вещь, всего шесть слов.

– Шесть слов?

– Скажи ему так: отец, я тебя люблю, дай мне уйти. Получается семь.

– Сделаешь это ради меня?

– Ладно.

– Спасибо.

Он стискивает мою руку, и мы возвращаемся к остальным гостям.

– Ну и кто наделал тебе в компот?

Как видно, все написано на моем лице. Старина Эмиль достал меня своим ленноновским человеколюбием, «Ол-ю-нид-из-лав». Сам-то Леннон далеко ушел? Я даже не про то, что его застрелили, а про то, что он жил в гостинице, и Йоко Оно была у него на побегушках.

– Дуй отсюда, дурында, – говорю сестрице.

– Ах, подумаешь, вечный изгнанник!

Вот почему я не любитель семейных сборищ.

Раздается клацанье-бряцанье: по коридору движется кортеж детского сопровождения, а за ним и сам младенец. В гостиную всовывается отцовская голова со словами: «Мы уже надеваем чепчик». Я и Кэт обмениваемся взглядами: куда катится мир? Человек, который зарабатывает на жизнь пером и чернилами, начинает путать местоимения.

Наконец-то. Джемма держит на руках ребенка в кульке, напоминающем кружевную оберточную бумагу. Следом этакой биркой на тесемке вышагивает счастливый папаша. Тут все, за исключением меня, окружают нарядный сверток и пялятся в дырочку между кружев, откуда, надо думать, выглядывает самый обыкновенный младенец, не хуже и не лучше других, но почему-то вызывающий всеобщее ликование. Джемма победоносно оглядывает собравшихся. Черные блестящие волосы она коротко остригла и видок у нее потрясный: глазищи стали еще больше, а про губы я вообще молчу. Наконец выразить восхищение святыней подходит моя мать, и я замечаю про себя, какой старухой она смотрится рядом с папиной подругой и как все это несправедливо. Пытаюсь вообразить, каково сейчас мамуле, и одергиваю себя, потому что это невыносимо. Она подходит ко мне, берет за руку и, печально улыбаясь, говорит:

– Сынок, будь повежливее.

Это сказано одними губами; глаза же шныряют по моей физиономии, точно она прыщи подсчитывает, и в глазах читается: «Когда-то ты был моим ребеночком. Где же ты теперь?»

Бывало, в детстве едем куда-нибудь на машине, и, чтобы убить скуку, мать поет нам какую-нибудь песенку. Помню, как одна заканчивалась:

Ах, если б знать, ах, если б знать,

Любовь дается нам почем,

Я б сердце спрятала в ларец

И заперла его ключом.

Мы с мамулей никак не можем решить одну проблему: она хочет, чтобы у меня было все хорошо. Лучше бы о себе позаботилась. К сожалению, я понимаю ее мотивы: она так печется о моем счастье как раз