хоть лопатой греби. А вот личные вещи знаменитого разведчика, что действовал в тылу врага и выкрал немецкого генерала, Ой, не торопитесь, дайте посмотреть! Это же сейчас нам так нужно, так нужно. Мы же сейчас, может, сейчас настоящие разведчики (как долго бы вы, товарищ Паляничко, смеялись!) И все это нам так надо знать! О! О! О! Вон же разные секретные документы. Вон… навстречу нам спешит Галина Сидоровна, а за ней все наши. Лицо Галины Сидоровны аж пылает.

— Вы меня до инфаркта доведете! Где вы были? Где?

— Потерялись, — каится Ява.

— Заблудились… — каюсь я.

— Потерялись-заблудились! Двадцать девять учеников на экскурсии. И никто, кроме вас, не потерялся, не заблудился… Мучители! Меня паралич разобьёт из-за вас!

Мы вздыхаем. Мы не хотим, чтобы Галину Сидоровну из-за нас разбил паралич. Пусть будет здорова.

— Не ругайте их, очень прошу. Они больше не будут, — говорит старшина Паляничко, подкручивает ус, и глаза у него затуманиваются.

— Ох, извините! Я даже поблагодарила вас. Спасибо! Спасибо! — сразу покраснев, говорит Сидоровна, делает губы бантиком, и глаза у неё тоже затуманиваются.

— Не за что. Это наша обязанность.

— Ну все же, всё-же… беспокоились, привозили… Спасибо большое! Не знаю, чтобы я делала.

Говоря, старшина Паляничко не сводит как-то по-особенному улыбающихся глаз с Галины Сидоровны.

А Галина Сидоровна, наоборот, то стрельнет глазами на него, то опустит их, то стрельнет, то опустит глаза. И говорит она с милиционером каким-то необычно мелодичным мягким голосом — совсем не таким, как с нами.

— Вы зря так переживаете, нервы себе портите. Мальчики они сообразительные, никуда не денутся, — говорит старшина и смотрит на Галину Сидоровну по-орлиному.

— Ох, знаете! С ними так тяжело, так тяжело… Я их люблю, но… — словно горлица, воркует Галина Сидоровна и гладит по голове сперва меня, потом Яву.

Ява подмигивает мне. Я тихонько хмыкаю в ответ(я подмигивать не умею, у меня оба глаза моргают, как у деда Варавы).

Молодец старшина! Спасибо! Геройская милиция в Киеве. Потом мы все выходим из музея и едем на Владимирскую горку. И старшина Паляничко вместе с нами.

Потом мы идем во Дворец пионеров(Ух, классно! Это дворец! Сказка!). И старшина Паляничко вместе с нами.

Потом мы садимся на машину (Кныш и Бурмило уже давно тут и ведут себя спокойно — будто совсем обычные люди) и отправляемся в путь.

А старшина Паляничко торжественно прикладывает руку к козырьку и стоит так, отдавая честь, пока мы не исчезаем из вида. А Галина Сидоровна долго машет ему платком, даже тогда, когда его уже не видно.

И снова сама собой полилась песня:

Мы с Явою лукаво переглядываемся и тянем во всё горло:

И так нам весело, что мы даже падаем. Но Галина Сидоровна ничего не слышит и не видит — поёт, заливается… Прощай, Киев! Прощай, старшина Паляничко!

…Безлюдный плес в плавнях. На песчаном островке за кустом ивняка сидит Бурмило в широченных смешных трусах, похожих на женские. На ногах у него ласты. Во рту трубка акваланга, к лицу он подгоняет маску. Фыркает, как кит, — нос мешает. Сквозь стекло маски заглядывает Бурмило в брошюру, которую держит в руках, — сверяется с с инструкцией. Рядом — одетый Кныш. Вот Бурмило отложил брошюру. Пошел к воде, цепляясь за землю ластами и спотыкаясь. Шлёп — упал. Поднялся. Не выпуская изо рта трубки, что-то гудит, наверно, ругается.

Зашел в воду. Ныряет. Над водой мгновение дрыгаются худые волосатые ноги в ластах, потом исчезают. Нет Бурмилы, только рябь по воде пошла.

Кныш внимательно смотрит на воду. Секунда, две, три…

Но вот появились на воде пузыри, пузыри, пузыри… Р-раз! — вынырнула Бурмилова голова. Лихорадочно срывает Бурмило маску, трубку. Отфыркивается, отплёвывается. Тяжело дыша, вылезает из воды.

— Фу… Фу… Тьфу!… Тьфу! Чуть не утонул. Фу-у-у! Нельзя мне еще на глубину идти. Опасно. Потренироваться сперва хорошенько надо. Ведь там метров шесть, а то и все восемь будет.

— Конечно, конечно… Потренируйся. А как же! — успокаивал его Кныш. — Но у тебя хорошо получается. Дело пойдет! Если бы я так мог…

— Да, нелегкая, оказывается, эта штука. Здоровье как у быка надо, — набивает себе цену Бурмило.

Зато потом…Потом ты мне сапоги целовать будешь. Жизнь, как в раю будет. — Кныш щелкает по шее и гогочет, Бурмило гогочет в ответ.

И не знают Кныш с Бурмило, что мы с Явою всё-всё это видим и слышим. Мы притаились в камышах на другой стороне плеса и наблюдаем. По очереди мы передаем друг другу старый полевой бинокль моего отца. Хотя бинокль и слепой на один глаз, а в другом стеклышки поцарапаны и бельмоваты от времени (папа еще в войну, когда он был маленьким, подарил его офицер-фронтовик) но всё же это бинокль, шестикратный, и в шесть раз приближает объект наблюдения.

Нам повезло: на следующий день после приезда из Киева мы «взяли след» — выследили, как Бурмило и Кныш подались в плавни, украдкой за ними на плоскодонке.

И вот наблюдаем.