«А может и не приедет Кныш? Заболеет или еще что. Всякое же бывает. Но — нет, навряд ли. Такие не болеют»,

Навстречу Галина Сидоровна.

— Добрый день! — здороваюсь с ней уважительно, а в душе: «Прощайте, Галина Сидоровна! Может и не увидимся больше…».

Иду дальше.

И вдруг…

— Что ты нос повесил? Снова что-то натворил и мать ремня дала? — услышал я неожиданно. Поднял голову. У колодца, с вёдрами и коромыслом, стояла Гребенючка. И смотрела на меня улыбаясь. — И почему это ты один? А где же твой переэкзаменовщик? Поругались, может?

Наверно, надо было ей сказать что-то резкое и язвительное: «Не твое свинячье дело», но мне не хотелось, и я просто сказал:

— Он в Песках, у тётки.

— А ты, бедненький, ходишь и плачешь.

И снова я удержался от обязательного в таких случаях: «Сама ты плачешь. Вот вытри под носом», — а честно признался:

— Не плачу, но скучаю.

Мой необычно спокойные ответы, наверно, удивили и растрогали Гребенючку. Она глянула на меня с искренним сочувствием и сказала:

— Так почему ты к школе не приходишь, на площадку? Мы там всегда в волейбол играем и в другое.

— Да-а… — невнятно протянул я. И мне вдруг очень захотелось рассказать ей и про остров, и про Кныша с Бурмило, и даже про сон, что приснился мне сегодня. Я едва сдержался. Если это была только моя тайна, я бы, наверно, рассказал. Но — Кукурузо! Он бы никогда не простил мне это. Как тяжело иногда быть верным другом!

И еще я неожиданно подумал: «А умеет ли Гребенючка танцевать козачок?» И хотя я не знал, но почему-то решил, что наверно, умеет.

Пока мы говорили, она опустила ведро в колодец и теперь начала вытягивать, крутя двумя руками ворот. Я сначала смотрел, потом в душе махнул рукой: «А! Кукурузо всё равно не видит!» — и сказал:

— Давай помогу.

Она ничего не ответила, я взялся за ручку, и мы начали крутить вдвоём. Мы крутили так рьяно, что ведро качалось там, в глубине, стукалось о сруб, и слышался бесконечный плеск, как в водопаде. Когда мы вытащили, воды было всего полведра. Мы взглянули друг на друга и засмеялись.

— Давай еще.

Мне было очень весело вот так вдвоём крутить ворот. Наши руки соприкасались, мы толкали друг друга, а один раз даже стукнулись лбами. И всё время смеялись. Стало жалко, когда вёдра уже наполнились.

Она прицепила их на коромысло, взяла на плечи и пошла пошатываясь. Где-то в глубине шевельнулась у меня мысль: надо было ей помочь, поднести хоть до ворот. Но на это уже у меня не хватило пороха. И я лишь молча смотрел ей вслед. И думал, что на необитаемом острове я бы не жил ни за что на свете. Даже за мотоцикл с коляскою.

«Прощай, Ганя! Может, мы и не увидимся больше… И ты всю жизнь будешь вспоминать эту нашу встречу у колодца… Ой! — вспомнил я внезапно. — Кукурузо же нытиков просил привезти. А скоро же магазин закроется».

И тут, как палкой по голове, стукнула меня мысль: «Ой! У меня денег ни копейки. А нытик девять копеек сто грамм! Что делать? Когда мать или отец придут, продмаг будет закрыт».

Гребенючка уже входила в свою калитку.

— Гр… Гр… Ганя! — позвал я, едва не впервые называя её по имени.

Она покачнулась и даже выплеснула воду от неожиданности.

— Ганя, — подбежал я к ней, — подожди! Знаешь что, одолжи мне девять копеек. Мама с работы придет, я сразу отдам.

— Зачем? — лукаво посмотрела она на меня. — На папиросы? Да? На папиросы?

— Да какие там папиросы? Очень надо… Я на рыбалку на ночную иду. Крючков купить, а то сельмаг закрывается. Честное слово, отдам. Одолжи.

— Только у меня девять нету, у меня пятьдесят копеек целых. Мама на книжку дала. Ох, хорошая книжка продаётся!..

— Да я сдачу принесу. Я быстро.

— Подожди, я вынесу.

Короче говоря, нытики я купил. Гребенючке сдачу отнес, а когда мама пришла, и долг отдал. Всё вышло хорошо. Даже не пришлось долго просить у матери девять копеек. Сразу дала. И на ночь отпустила.

Вот что значит быть хорошим и выполнять всё, что тебе велит мама!

Еще и еды напаковала целый мешок — будто я на месяц уезжаю путешествовать.

И когда зашло солнце, я отправился. По дороге в сенях прихватил длинную веревку, на которую мама когда-то привязывала бычка. «Кто знает, может, придется связывать, так чтобы было чем», — подумал я, ощущая при этом холодок в животе.

Кукурузо с удочкой в руках торчал по пояс в воде возле берега. Торчал, наверно, давно, потому что уже посинел, как бузина, и стучал зубами.

— Нечего сказать, спешишь ты, как свёкор пелёнки стирать. Я уже думал, что ты совсем не придешь, — сердито пробормотал он, но я видел, что он прячет радостную улыбку. Он всё же боялся, что я не приеду, и обрадовался, когда увидел меня.

Кукурузо вышел из воды и начал размахивать руками и приседать, согреваясь. Потом спросил:

— Ну как там? Что нового? Как мой дед? Еще в милицию не заявил.

— Да ты что! Сидит себе спокойненько и косу клепает. О тебе и не думает.

Кукурузо нахмурился. И я понял, что ему неприятно это слышать. Ему, наверно, казалось, что он уже долго-долго на этом острове, а оказывается, никто даже не заметил его отсутствия.

— Ну и правильно. Ну и хорошо. Скоро вообще все забудут, что был такой… И всё будет хорошо, — бодро говорил он, но в голосе слышались печаль и тоска. Кому же хочется, чтобы его все забыли!

Я вытащил мешочек с нытиками и протянул ему.

— О! Всё же привез! Спасибо! Так соскучился — и он сразу впился зубами в нытика.

— Ну, а ты что делал? — спросил я.

— Да что, рыбу ловил и просто так…

— Ну, а дневник свой ты хоть пишешь?

— Нет, не пишу, — легкомысленно произнес он, жуя нытик. — Бросил. Это же всё равно, что уроки готовить. Разве я для этого на необитаемый остров забрался.

Я ничего не ответил: я же знал, что там — в дневнике.

— Слушай, давай в чижа сыграем. Я так давно не играл! — попросил неожиданно Кукурузо.

— А что, можно, — согласился я.

И старые стреляные селезни, лупоглазые лягушки, пугливые камышовки, и другие жители плавней впервые в своей жизни услышали удалое и протяжной:

— Чурки-палки-наковалки накую-ю-ю…

Дотемна играли мы с Кукурузо. Прекратили только тогда, когда уже ни чижа, ни палки не было видно.

Еще во время игры, чем больше темнело, тем больше беспокойство охватывало меня. Я, конечно, старался не показывать его Кукурузо, но с каждой минутой что-то всё больше не давало покоя.