фотосинтеза превращала его в кислород. Такой вот, понимаете, круговорот с помощью культиватора хлореллы, правда, с некоторой химической доочисткой, делала и вода.

Тут я папин рассказ должен прервать, которому что больше, не смотря на его «Понимаете», ничего не понял: даже мама только глазами хлопала и хмыкала.

Понял я только одно: что хлорелла — это вещь! И что без неё на другие планеты нечего и рыпаться.

А когда хлорелла — вещь, то глобулус и подавно, потому что он — «вид хлореллы, может, еще и лучший»

Значит, то над чем работает Фарадеевич с юннатами-старшеклассниками — всемирного значения.

И еще я понял, что ничего в этом всем не петрю. Ничегошеньки. Как корова. Понял, что на одной удали, на этом: «Мы всё-таки парни хоть куда! Орлы! Соколы! Гангстеры, а не мальчишки!» — далеко в космос не залетишь. А чтобы петрить, нужно учиться, учиться и учиться. И тут я вспомнил, что через несколько дней — экзамен. Первый в моей жизни экзамен, о котором я из-за всех этих шпионских дел совсем забыл.

Эх, учителя-учителя, завучи и директора! Разве они понимают что-нибудь в шпионах, в героях! Разве они понимают, как же хочется задержать настоящего шпиона и стать героем?! Чтобы о тебе писали в газете, передавали по радио, а то и по телевизору. Разве они понимают!

И не отменят они ради шпиона экзамен, нет, не отменят! Хоть давай им сто шпионов — не отменят ни за что! Эх, учителя-учителя!

И так мне стало тоскливо, что, если бы я был волком, то сел бы посреди хаты и завыл. Но я не был волком, я был пятиклассником. А пятиклассникам выть нельзя. «Непедагогично», как говорит Галина Сидоровна.

И я лишь тяжко-тяжко вздыхаю.

Волноваться я начал, наверно, еще во сне. Потому что когда проснулся, то, еще не открыв глаза, уже почувствовал, как холодно у меня под сердцем, как оно то бешено бьётся-бьётся, то замирает, неживое, а в это время от затылка по спине аж до пяток бегут-бегут ледяные пузырьки, — словно кто обливает меня холодной водой газированной, — и по всему телу гусиная кожа.

О, как бы я хотел не просыпаться сегодня! Сколько бы я дал, чтобы было уже завтра! Но нет… Я почувствовал тоже самое, когда сидел как-то, ожидая очереди, у дверей зубного врача и слушал, как противно жужжит там, в кабинете, бормашина, а мама крепко держала меня за руку, чтобы я не удрал.

Я начал паниковать уже несколько дней назад.

— Ява! — сказал я. — Ява, друг, нужно что-то делать — повторять, учить, писать шпаргалки. Пропадем же. Экзамен же. Первый в жизни. А экзаменов все боятся. Даже герои. Вот и папа говорил, что боялся. А папа мой — ты знаешь!

Но Ява панике не поддался совсем. Лишь смеялся и говорил «да ну». Словно не экзамен нас ждал, а новогодний праздник.

— Да ну! Не дрейфь, Павлуша! Держи хвост пистолетом! Мы же не какие-нибудь там двоечники- поганцы. Мы способные ребята. Сама Галина Сидоровна говорила. И четверки, и пятерки получали. А если двойки — то больше за шалости и выбрыки всякие. Не дрейфь!

— Ага, не дрейфь! — говорил я. — Это ты просто не задумываешься, что такое экзамен. Легкомысленный ты просто. И всё!

Тогда Ява, прищурив глаз, наклонился к моему уху и, прикрыв рот ладонью, сказал:

— Не забывай, что моя мама — депутат! Это что-то тоже значит!

И он многозначительно подмигивал. А потом добавил.

— Думаешь, так легко поставит двойку? Хе! Не думай. У них же свой план по пятёркам и даже по тройкам. От них же, знаешь, как требуют эти самые… как его… инстанции. Я слышал, Галина Сидоровна моей маме жаловалась. Так вот.

«Что же, ему, и правда нечего бояться, — думал я. — Конечно, его мама — депутат. Конечно. Да и отец — передовик, рационализатор, какую-то штуковину к соломорезке придумал. И на скрипке играет. А сейчас в заграничную командировку они поехали, в Чехию. Всё село провожало. Конечно. А мои родители — обычные селяне. Не депутаты, не рационализаторы, на скрипке не играют, по заграницам не ездят…»

Мне становилось еще грустнее и страшнее. И сердце сжималось от одиночества. Всегда у нас с Явой всё было общее, всегда мы были вместе: и в горе, и в радости, и вкусненьким делились (друг без друга не ели), и оценки одинаковые получали, и из класса нас выгоняли всегда вдвоём… А теперь…

Яве — «Пожалуйста, депутатский сынок, пятерочку вам или четверочку!»

А мне…

Оставалась одна надежда — на эти инстанции, что требуют пятерок. Только эта надежда дала мне силы подняться с кровати, а то бы и не встал.

Вяло, едва двигаясь (руки одеревенели — так бывает, когда ударишься обо что-нибудь локтем), надеваю новую рубашку и праздничные штаны. Выпиваю полстакана молока (больше ничего не могу — всё в горле застревает и не спеша — еще есть время — иду к Яве.

— Ява! — зову через плетень.

Он не отзывается.

«Неужели это у меня нет сил крикнуть?»

— Ява! — кричу, как говорят, во всё горло.

Не отзывается.

Захожу во двор. Заглядываю в хату. Потом в сад, на огород, туда-сюда. Явы нет нигде. И вообще никого. Дед Варава, наверно, повел Яришку, сестричку Явину, в детсад. А где же Ява? Неужели пошел на экзамен? Без меня? Не может быть!

— Ява! Ява! Ява! Ява! Ява!…

Накричавшись до хрипоты и заглянув во дворе в самые глухие закутки, я побежал в школу.

«Может, он думает, что я сплю, решил разведать обстановку — еще же рано!».

Но и возле школы Явы не было. Всё были, весь класс (вот тебе и рано!), все, кроме Явы.

Я метнулся назад.

Я бегал по селу. Зигзагами. Из одного конца в другой.

— Явы не видели? Не видели Явы? Ява Рень не проходил тут? — отчаянно спрашивал всех, кого встречал. Но никто не видел, никто.

Я вытягивал шею, заглядывая через плетни и заборы, и мне казалось, что она стала длинной, как у гусака.

Я подбежал к школе тогда, когда баба Маруся уже ходила по двору, звонила и, словно не доверяя колокольчику, выкрикивала:

— Звонок! Звонок! Экзамены начались! Начались экзамены! Звонок!

Я бросился к ней:

— Ой, бабушка! Не звоните еще минуточку! Не звоните! Явы нигде нет! Только одну минуточку!

Баба Маруся сокрушенно покачала головой и как-то виновато сказала:

— Не могу, милый! Уже позвонила. Поздно. Если бы раньше, сыночек. Куда же это он запропал? Вот беда! Ну, беги в класс, а то и ты не попадешь.

Пришлось идти.

В школе торжественно и празднично, как во время выборов (у нас и агитпункт, и избирательный участок всегда в школе). В коридорах постелены дорожки, на окнах цветы, стол в классе покрыт красной китайкой. Даже плакат висит в вестибюле: «Добро пожаловать!». Только музыка не играет и работает буфет с пивом, как во время выборов.

Девочки в белых фартучках, мальчики непривычно чистые и причесанные.

Заходит Галина Сидоровна, с хорошей прической, в шелковой платье — не учительница, и