Конечно, все это протекало в условиях патриархального уклада взаимоотношений, освящаемого Церковью. Но верно и обратное: сама патриархальность уклада обеспечивала соблюдение установленных и укоренявшихся веками норм церковного оформления трудовой и семейной жизни. Тем самым личная свобода в религиозной сфере практически сводилась на нет: даже такой, с современных позиций, сугубо личный акт, как вступление в брак и сами супружеские отношения определялись, как правило, волей родителей, прежде всего, главы семейства, а в условиях крепостного права также согласием владельца «человеческих душ», т.е. помещика (или игумена, если говорить о монастырских крестьянах). Однако православные люди тех времен других моделей жизненного поведения не знали, и потому их воля только в редких случаях вступала в конфликт с установившимся стереотипом отношений.

Из всех элементов этого пронизанного церковностью уклада к настоящему времени сохранилось более или менее устойчиво только посещение богослужений в храмах. Лишь очень небольшая часть верующих молится в домашних условиях; Священное Писание и вообще духовную литературу тоже берут в руки сравнительно немногие. Большинство церковно верующих людей практикует только нерегулярное посещение общественных богослужений по праздничным и памятным дням с эпизодическим участием в таинстве евхаристии, а также совершение «заказных» частных богослужений («треб»).

В годы гонений большинство людей, особенно деревенских жителей, чтобы посетить «ближайший» храм, вынуждены были преодолевать десятки и даже сотни километров, почему и богослужения оказывались недоступными. Как известно, в период хрущевского гонения (1960–1964 гг., а по инерции и в последующие два десятилетия) совершение треб в домах было запрещено: крещения, отпевания, панихиды, молебны, освящения домов — все это в жилых помещениях можно было совершать только с особого разрешения райисполкома в каждом отдельном случае. Не попали под запрет только домашние исповедь и причащение, а также соборование тяжелобольных. Однако православные так были запуганы многолетними репрессиями, так свыклись с ограничениями вероизъявления, что лишь немногие решались пригласить священника в дом, опасаясь не только административных неприятностей, но и столкновения с недоброжелательно настроенными соседями, атеистами или хотя и верующими, но чрезмерно боязливыми. Последствия ограничений и запугиваний сказываются на поведении верующих и поныне.

Если приход священника в частную квартиру был связан с затруднениями, то причастить больного, даже умирающего в больнице было практически почти невозможно, хотя законом разрешалось. Настойчивым родственникам в этих случаях, чтобы преодолеть сопротивление больничного начальства, приходилось, пользуясь ходатайством своего архиерея, обращаться к местному уполномоченному Совета по делам религий и иногда удавалось добиться желаемого результата.

С начала 1991 г запреты на совершение богослужений в частных домах и даже в учреждениях (в больницах, местах заключения и др.) были сняты, но люди отвыкли от общения со священником в домашней обстановке, и даже к умирающему родные не догадываются вызвать из ближайшей церкви священника для духовного напутствия.

Оценивая объективную ограниченность возможностей Русской Православной Церкви, нельзя упускать из вида главный из многочисленных факторов: действовавший в течение семи десятков лет закон 1918 г. об отделении Церкви от государства и школы от Церкви. Сразу после вступления в силу этого закона уже в 1918 г. были закрыты почти все домовые церкви и, таким образом, регулярного духовного окормления лишились больные в больницах, заключенные в тюрьмах и лагерях, учащиеся в школах и университетах. Прекратилось преподавание в школах религиозного вероучения («Закона Божьего») и даже на дому наставлять ребенка (что при наличии достаточной родительской инициативы законом допускалось) стало для священника небезопасным. До 1943 г., когда необходимость мобилизации и сплочения всех сил народа для отражения внешнего врага заставила Сталина и возглавлявшееся им Политбюро несколько ослабить давление на верующую часть населения и на Церковь, не работали духовные учебные заведения и, следовательно, в течение 25 лет не было возможности готовить смену духовенству, которое к этому моменту было почти целиком истреблено расстрелами, лагерями, ссылками, всеми видами безудержного гонения и насилия. Отсутствовала тогда и церковная печать: первые номера Журнала Московской Патриархии — единственного печатного органа Православной Церкви в течение многих последующих лет — вышли опять–таки только в 1943 г.

В еще худшем положении находилось церковное книгоиздание: с 1917 до 1956 г. не был напечатан ни один экземпляр Священного Писания, да и впоследствии из анекдотически малых тиражей добрая половина направлялась за рубеж, пополняя там библиотеки, создавая избыток печатного Слова Божьего в зарубежных епархиях РПЦ, насчитывающих каждая в лучшем случае десяток приходов.

Не было возможности, разумеется, выпускать какую–либо другую церковную литературу, в том числе и богослужебные книги; в массовом порядке уничтожались книги, остававшиеся бесхозными после закрытия и разорения, а часто и разрушения очередного храма[2].

Острый недостаток литературы и педагогических кадров чрезвычайно затруднили деятельность открывшихся в первые послевоенные годы восьми семинарий[3] и двух академий. Немалые сложности создавал деятельности учебных заведений, равно как и делу проповеди Слова Божьего во всех приходских храмах гласный и негласный контроль, осуществлявшийся Советом по делам религий в тесном сотрудничестве с Отделом агитации и пропаганды при ЦК КПСС, с одной стороны, и, конечно, с органами госбезопасности — с другой. Наиболее талантливые, яркие и активные преподаватели и проповедники всегда находились под реальной угрозой увольнения, зато беспомощные чтецы устаревших схоластических конспектов могли быть уверены в своей безопасности. Неприятности ждали и абитуриентов семинарии: их документы нередко перехватывались, о чем они узнавали по давлению, оказывавшемуся по месту их работы и проживания. Если при поступлении они проявляли глубокую христианскую убежденность, то медицинской комиссии предписывалось обратить особое внимание на их психическое состояние[4] Ежегодный прием в семинарию ограничивался согласованной с Советом по делам религий квотой, которая в 60–е гг. не превышала в Ленинграде 20, а в Москве 40 воспитанников; был год (кажется, 1964), когда в первый класс Ленинградской семинарии зачислили всего 8 человек! Только к концу 60–х гг. усилиями Священного Синода удалось увеличить прием и впоследствии даже открыть во всех семинариях параллельные классы.

Ограничения и тяжелейшие условия, в которых работали духовные школы, сказывались на их выпускниках, которые и в духовном, и в интеллектуальном отношении отличались от прежнего духовенства далеко не в лучшую сторону. К тому же их было попросту мало. Архиереям приходилось (да и теперь приходится) рукополагать «выдвиженцев», т.е. самоучек, положительно проявивших себя в качестве чтецов, алтарников, певцов и др. Хотя в этом контингенте нередко оказывались «самородки», пастыри, горящие верой и любовью, однако отсутствие систематического (а подчас даже какого бы то ни было) богословского образования неизбежно обнаруживалось в их деятельности, способствуя превращению кое– кого из них в далеких от истинной духовности буквоедов, чаще всего обрядоверов, не столько пастырей, сколько, согласно крылатому выражению Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II, «требоисправителей и кадиломахателей».

Бедственное положение, в котором оказалась Церковь в условиях советского режима, объясняется объективными обстоятельствами. Однако наряду с внешней неблагоприятной ситуацией приходится признать наличие многих факторов, тоже затрудняющих и ограничивающих церковную деятельность, но зависящих в той или иной мере от самой Церкви.

В результате прекращения гонений, а также практически полного свертывания с 1986 г. искусственно культивировавшейся антирелигиозной пропаганды, церковная деятельность приняла широкие масштабы.