тот же я.

– Театр – зверинец. Вы – мой зоопарк, – радовал нас Анатолий Васильевич. – Только во МХАТе большие звери: слоны, львы, медведи. А вы у меня маленькие обезьянки. Не надо наигрывать, не нужно характера. Играйте действие. Играйте себя.

И показывал, как это делается. Здорово показывал. И все старались, как он. Все играли его. Его действие, его манеру. Себя-то как раз никто не играл. За исключением Оли Яковлевой.

Потом на Бронной, через несколько лет, Эфрос воскликнет: «Назад, к Качалову!» Ему надоест театр маленьких обезьян. Захочется дрессировать хищников, крупных особей. Но даже такой большой мастер, как Коля Волков, еще долго будет говорить голосом Эфроса, несколько лет, пока не придет в себя. Эфрос творил репетицию, театр из фейерверка действенного анализа. Он приносил с собой тихую радость. И из нее рождался спектакль. Из радости. Я благодарен ему за это полурелигиозное состояние.

В Театре Ленкома, бывшем здании купеческого собрания, выступал Ленин на съезде коммунистического союза молодежи. От Эфроса требовали, чтобы он поставил спектакль про такое событие. И Ильич, мол, у вас свой имеется – Лев Дуров. Тоже лысый. Но Анатолий Васильевич сопротивлялся категорически. На собраниях указывал на конкретных людей: «Знаю, что вы на меня стучите!» Вот это уж ему не простили, а главное, не простили успеха. Необычайного успеха нашего театра. Вскоре у нас появились новые администраторы. По всему видно – со «специальным заданием». Распространяли анкеты с требованием выказать отношение к главному режиссеру. В довершение организовали выезд в Тулу на ноябрьские праздники. «Специальные администраторы» выполнили задание. Подвыпившая заводская публика практически сорвала гастроли. На спектакле «До свидания, мальчики» пьяный субъект в первом ряду сгрызал кожуру с апельсина и методично швырял на сцену. Не останавливая хода пьесы, я собрал эти огрызки, влепил прямо в лоб чавкающему апельсином рылу и продолжал как ни в чем не бывало. Рыло задумалось. Оно не могло вместить этой обратной связи. Оно присмирело перед такой силой искусства.

Больше всего противился Эфросу глава московской партийной организации Егорычев. В ЦК комсомола пытались смягчить удар – все бесполезно. Эфроса сняли. Незадолго до этого меня вызвали в военкомат:

– У тебя уже была отсрочка. От добра добра не ищут. Завтра с паспортом явишься в Театр Советской Армии к Анатолию Андреевичу Двойникову, прапорщику команды актеров военнослужащих.

Из нашего театра, от нашумевших спектаклей «Снимается кино», «Сто четыре страницы про любовь», «В день свадьбы», «Мольер»… попасть на площадь Коммуны, в здание сталинского Пентагона… Театр Советской Армии выстроен как звезда. Звезда с многочисленными переходами, стилобатами, лабиринтами помещений, где до сих пор находят ранее неизвестные комнаты во время ремонтов, где правительственные лимузины въезжают прямо с улицы в бункер к лифту, похожему на начальственный кабинет с креслом, столом и зеленою лампой, который медленно выдавливает тебя в главную ложу на третий этаж – выше некуда. Там роскошь, банкетный зал и почти ничего не слышно – дефект акустики времен «культа личности».

Встретил меня удивительный человек – Андрей Алексеевич Попов. Утешил: «Не расстраивайся. Мы тебе главную роль даем. Понравится – останешься. Не понравится – обратно вернешься после дембеля». И улыбнулся извиняющейся гримасой. Народный артист СССР, главный режиссер главного Театра Советской Армии, сын основателя театра, выдающегося режиссера Алексея Дмитриевича Попова. Он ничему меня не учил – я у него учился всему. Пьеса, которую мы репетировали, называлась «Часовщик и курица, или Мастера времени». Автор Иван Кочерга. Постановщик Леонид Хейфиц. Леонид Ефимович, заместитель главного режиссера, любил этюды. Казалось, что в наших импровизациях он что-то искал для себя. Этюды – занятие увлекательное, но в меру. Мы же вынуждены были предаваться сему творческому «игроблудию» почти до самой премьеры, не имея ясных решений. Андрей Алексеевич бесконечно доверял Хейфицу. Он блистательно сыграл в его постановке «Иван Грозный». Спектакль, ставший событием театральной Москвы. Спектакль, талантливо совместивший пространство сценического полигона Театра Армии с масштабом человеческой личности Андрея Попова. Сцена, скорее пригодная для парадов, чем для драмы, на этот раз подчинилась эпическим декорациям Михаила Сумбаташвили. Он же стал художником «Часовщика». Герой мой, Юркевич, метался по авансцене на фоне огромного паровоза в натуральную величину. Паровоз времени тащил за собой героя, трансформируя его внешне и внутренне. Мне, двадцатидвухлетнему малоопытному артисту театра, предстояло сыграть четыре возраста. Последний, лет пятидесяти, что гораздо сложнее, чем семьдесят или восемьдесят с явными признаками дряхлости. Вторую роль играл Андрей Алексеевич. Его немецкий философ Карфункель – «часовщик», владеющий временем, периодически возникал на пути Юркевича. Они как бы сверяли часы, сопрягали время с безвременьем. Конечно, мне было трудно. Я советовался с Поповым.

– Сам, сам, – отвечал мастер. – Артист как щенок: бросили в воду – барахтайся. Выплывешь – будешь жить.

Как-то, назначив вечернюю репетицию, Хейфиц попросил нас с Поповым сыграть очередной этюд матом. Зачем ему это понадобилось? Не знаю. Труда нам это особенного не составило. Пользы тоже. Один конфуз, да и только. Хейфиц, видно, удовлетворился экспериментом, больше не возвращался к нему.

В команде актеров-военнослужащих я находился на привилегированном положении, как премьер. Поначалу, правда, еще выходил в массовках, пока не начались репетиции «Часовщика». После высшего образования служить предстояло год. До получения офицерского звания. В первый же день моей действительной службы (день моего рождения – 8 декабря 1966 года) шел спектакль «Волоколамское шоссе». Предстояло идти в атаку. Глубина сцены уходила в почти естественный горизонт. В полном зимнем обмундировании, в маскхалате, с автоматом ППШ застали меня в казарме во время антракта, перед выходом, Лариса Голубкина и Федя Чеханков. Пришли познакомиться, посмотреть, засвидетельствовать почтение. Они же стояли в кулисах и видели меня в «деле», в «бою». По команде помрежа я зарядился с товарищами моими у самого задника, рядом с танковыми воротами, куда действительно может въехать танк (специальное перекрытие выдержит вес – так рассчитано). Залегли. Затемнение. Музыка, свет, фонограмма и:

– Ура!.. За Родину!.. За Москву!..

Бегу вместе со всеми вперед, на зрителя. Публика еще далеко, еще полпути и вдруг – неудача. Сваливаются стеганые штаны. Подхватываю их на ходу левой рукой, правой придерживаю автомат.

– Ура!..

Только бы не остаться в кальсонах! Только не это! Подтягивая штаны с колен, наконец убегаю в кулису. Лариса с Федей видели сей «пассаж».

На другой день прапорщик Двойников выдал мне форму. Солдатскую, но сшитую из офицерской диагонали. Погоны я носил музыкантские, нагрудный значок о высшем образовании, в кармане пачку своих открыток, как киноартиста, которые продавались в киосках «Союзпечать». Все это на всякий случай, для военного патруля, если остановят на улице. Такая же карточка, выпускаемая бюро кинопропаганды, лежала у Двойникова в кабинете на столе, под стеклом.

– Стеблов, – тянул слегка в нос Анатолий Андреевич. – Чего такое? Входишь к полковнику на ковер – говори: «Здравия желаю, товарищ полковник! Рядовой Стеблов явился по вашему приказанию!» Понял? А то чего такое: «здравствуйте», «добрый день»… Чего такое? Понял?

– Понял.

– Я вот… Фоно сыну купил, это самое. А он заниматься не хочет. А ты каждый день, это самое: увольнительная, увольнительная…

– Ну так что?

– Что, что? Не хочет, это самое, сын заниматься.

– Ну и что?

– А ты каждый день, это самое: увольнительная, увольнительная…