Непосредственная практическая — с одной стороны, хозяйственно-экономическая, с другой стороны, хозяйственно-политическая проблема. Мир есть вещь, которую нужно переделать и можно переделать. Что каждый пролетарий находит в своем фабрично-заводском акте? Он находит материал и труд и знает, что из этого можно сделать то, что хочешь, рабочий проникнут глубочайшим, в высшей степени здоровым инстинктом, что из этого мира можно сделать что-то в высшей степени приятное, прекрасное, такое, что жить будет громадное удовольствие, и что сам процесс переделки мира является таким удовольствием. Когда вы ощутите эту фигуру, богатую мускулами, которая постоянно соприкасается с природой в борьбе с ней, в преодолении ее, вы поймете, что таким людям не нужен идеализм, он вреден, он им чужд, потому что разбивает силы, рассеивает энергию, а иногда даже подменивает настоящие цели призрачными и делает это в глубокой связи с тем, чего хочет, к чему стремится, как мыслит упадочный класс, оторванный от жизни, класс эксплуататорский, заинтересованный в скрывании истины класс.
Вот так к философским проблемам подходил Владимир Ильич. И эта точка зрения была Владимиру Ильичу присуща со стихийной силой и защищать он ее умел с совершенно непоколебимой твердостью. Чутье у него в этом отношении было очень большое, и всякий, кому приходилось по разным причинам не соглашаться с ним и испытывать на себе его полемические щелчки, подумавши и поближе подойдя к проблеме, должен был неминуемо признать: ведь правда, ведь та точка зрения, которую неуклонно проводит Владимир Ильич, это такая точка зрения, которая обеспечивает максимальную трезвость и максимальную энергию в разрешении той основной проблемы, которую Маркс высказал в знаменитом изречении, что другие истолковывали мир, а мы призваны его переделать.3
Эта центральная проблема переделки мира диктовала Владимиру Ильичу его миросозерцание и его глубокое уважение к науке вообще. К точным наукам он относился с огромным интересом и уважением. Здесь он уже не говорил о кабинетности. Эта работа ему не казалась оторванной от революционной деятельности мира. Какие-нибудь работы Павлова, Тимирязева, дарвинизм или вопросы строения атома захватывающим образом действовали на Владимира Ильича, и он с глубоким сожалением говорил, что нет у него времени углубиться в те работы, которые делаются в направлении такой переработки мира. Владимир Ильич сознавал, что хорошо было бы, если бы мы наши социальные проблемы могли ставить так же четко, как химик ставит свои в лаборатории. В этом отношении его уважение к точной мысли было огромное, и вы знаете, что он в период революции предписывал марксистам заключать, союзы с естественниками, чуждыми идеалистического душка. Он проповедовал союзы, связи с естественниками и, когда создавался марксистский философский журнал «Под знаменем марксизма», прямо и определенно указывал, что тот или другой честный ученый, даже не марксист, проводящий неуклонно-научную индукцию, научно- беспристрастный, должен считаться уже a priori нашим союзником, драгоценнейшим соратником.
Владимир Ильич питал интерес к экономике, страшно интересовался статистикой. Статистические данные, выработанные правильными приемами, имели бесконечную привлекательность для него, и я помню, на заседаниях Совнаркома, когда делались статистические доклады, Владимир Ильич брал карандаш и делал чрезвычайно глубокие и острые замечания по поводу возможных ошибок, по поводу неправильного подхода к тому или другому вопросу и всякой приблизительности.
Юрист по образованию, он сохранил глубочайший интерес к этому делу, конечно, не к абстрактной, оторванной от жизни лженауке юридической, но к поразительной точности формулировок, ею достигнутых.
Когда было у нас сильное поветрие против юристов, которые представлялись нам адвокатами дьявола, присяжными защитниками капитала и обладателями испорченных мозгов, наполненных псевдотрадициями, Владимир Ильич требовал кодификаторов, специалистов-юристов, требовал юридических формулировок. Мы удивлялись и говорили: «На что нам их красные слова, мы и сами напишем», — его это не удовлетворяло. «Ну, каким языком это написано, это неточно», — говорил он. У него было пристрастие к формулировкам юридического типа, и Владимир Ильич был мастером их. Он относился к той или другой правовой формуле, как к настоящей научной ценности, как к большому приобретению ума.
Затем Владимир Ильич, хотя и не писал в строгом смысле слова исторических работ или писал их очень мало, бегло, мимоходом, был, по-моему, замечательным историком. Это делало его очень чутким к историческим работам. Сам он был историком даже в смысле глубины размышления над той или иной проблемой. Он был историком своих собственных дней и относился к ним не столько с публицистическим волнением, сколько с огромной остротою объективнейшего анализа, хотя бы абсолютно блестящего анализа того, что является причиной распада с.-д. рабочей партии в Европе. Например, вся работа Ильича, которая вскрывает западноевропейский капитал, эксплуатацию Европой колониальных народов, где даже сам пролетарский класс превратился в класс эксплуататоров и этим создал предпосылку для предательства вождей, работа, выяснявшая рядом с этим, что эксплуатируемые народы, проделав свои очередные политические революции, революции созревания своего национального сознания, тем самым втянутся в прямую борьбу с капиталом, — весь этот анализ приводил меня в восхищение, а результаты этого оказались просто гигантские, потому что этим определилось в значительной мере и разрешение Владимиром Ильичем национального вопроса и общего уклона III Интернационала в сторону внеевропейских стран, и определение конечной борьбы за пролетарский фронт в Европе, и лозунг рабоче- крестьянского правительства, приемлемый даже в мировом масштабе. <…> Можно было бы на бесчисленном количестве примеров указать на это умение Владимира Ильича, независимо от того, что дело идет о текущем дне, участником которого является он сам, с ясностью марксиста видеть и излагать события.
Я, например, думаю, что письма Владимира Ильича из Женевы после Февральской революции, написанные за границей, издали, дающие оценку того, что такое Февральская Революция и чем определяются основные черты поведения классов, в ней фигурирующих, представляют собой шедевр исторического анализа.4
Строго научных работ, за исключением огромной работы «Развитие капитализма в России», можно подобрать как будто бы не так много, остальные как будто переходят в публицистику, чему есть причина; идеи, которые тут содержатся, форма, как эти идеи выведены, и тот учет выводов, которые напрашиваются и которые диктуют тактику борьбы в дальнейшем, так богаты, что можно себе представить те основные принципы, которые вытекают из научной работы Ильича.
Не мог он равным образом не быть и публицистом и опять-таки потому, что он был революционером-марксистом. Он никогда не забывал, что коммунист есть человек, который исходит из понимания интересов своего класса во всем объеме, мировом объеме и в объеме, обнимающем десятки стран и сотни лет, Владимир Ильич, который любил пролетариат, потому что чувствовал его, как класс- организатор, чувствовал огромную, исполинскую внутреннюю мощь его, любил его и в каждом отдельном рабочем, с которым он умел необычно говорить. Он совершенно не забывал, что в России пролетарский класс некультурный, дикий, что ему нужно учиться, и много учиться. Никакое преклонение перед блузой, как таковой, и массой, как таковой, ему не было свойственно. Поэтому важно, по мнению Владимира Ильича, было широчайшее распространение политической сознательности в массах, и хотя он знал, что не брошюрами, не статьями, не речами это делается, и учил нас, что это делается путем практического участия в революции и что самая лучшая школа — это сама революция, тем не менее не впадал в недооценку публицистики, как таковой, и поэтому ею занимался в широчайших пределах, страстно желая говорить не только партии, но и за пределами партии. Он предостерегал от обеих ошибок. Он боялся уклона к мужиковству, предупреждал, что партия сломит себе шею, если ударится в мужиковствующий уклон, но боялся и того, что не поймут, что задача пролетариата в настоящее время — помочь крестянскому хозяйству, пойти целиком навстречу крестьянину и ради того, чтобы обрести достаточную хозяйственную базу, и вообще для нашей дальнейшей деятельности получить прочную политическую смычку с крестьянином.
Вопросы просвещения крестьянства волновали Владимира Ильича глубочайшим образом, и вряд ли кто-нибудь в республике так страдал теми страданиями Наркомпроса, к которому мы имеем прямое отношение, его заморенностью, недостаточностью средств, недостаточным размахом его работы, как Владимир Ильич. Он пришел в волнение от идеи возможного устройства публичных чтений по законодательству, по политическим вопросам. Это оказалось утопичным, лишь отчасти прошло, но он
