— Никому не двигаться! — кричал Гарибальди на бегу. — Сумку бросить!
Двое инкассаторов, пружинистой, этакой самоуверенной походкой выбравшиеся из здания банка, как-то по-детски вздрогнули, замерли, и удивлёнными, но покорными мордашками уставились на нас, словно всю жизнь ожидая чего-то подобного. Тот, который держал автомат, дёргаться не пытался, как, впрочем, и тот, у которого в руке болталась сумка с деньгами. И всё же по мне «Никому не двигаться!» — это слишком интеллигентная манера общения со слугами капитала.
— На землю, пидары! — завопил я и сделал выстрел вниз, в заснеженный асфальт.
Пуля взвила лёгкий шлейф снега и застряла в сугробе. Даже здесь, у отделения «Альфа-банка», всё утопало в сугробах. Всем на всё насрать — на чистоту, на внешний лоск. Эпоха гламура миновала. Российский капитализм уже не пытается выглядеть респектабельно, он только грабит. Наверняка у них и камеры ничего не снимают. Недаром же нас до сих пор вычислить не могут.
Тот, что с сумкой прилёг. Второй стоял. Не мигая, смотрел. В руке «калаш», дулом на нас. По ходу, тоже видавший виды ствол.
Людей на улице хватало. Вроде бы ускорились, стараясь скрыться за домами от случайных, но таких возможных пуль, но как-то вяло. Многие остановились посмотреть. Кого сейчас в Москве стрельбой удивишь?
— Чё смотришь?! — гаркнул я. — Лечь, гнида гнойная!
Сунул прикладом, этим маленьким, робким еврейским прикладом ему в рыло. Вреда особого нет, на ногах устоял. Стал сгибаться, чтобы лечь. Гарибальди, от которого в мою сторону исходила волна недовольства — я её явственно ощущал — вырывал из рук первого брезентовую сумку. Тот как-то не слишком охотно с ней расставался.
— Мужики, — услышал я его голос. — Нас с работы уволят. Может, не надо. Дети же, семьи.
— Это политическая акция, — зачем-то объяснял ему командир. — Деньги изымаются на революцию. Освободите себя, и мир станет лучше.
Ну чего с ними трепаться? Это не митинг, это боевая операция, а перед нами — враги.
И тут я отвлёкся, чёрт меня дери. На Гарибальди, на этого лежачего нытика-инкассатора, который не умел достойно проигрывать. Блин, больше, чем капиталистов, я не люблю людей, который не умеют проигрывать. А второй-то, гад, автомат вздёрнул. На колено привстал, сукин кот, чтоб удобнее было стрелять, мужественное лицо изобразил и был готов ради неизвестно чего, ради навязанных лживых понятий о долге замочить нас, хороших парней, думающих о светлом будущем…
Я рывком развернулся в его сторону, вдавливая палец в холодный металл курка. Преимущество было за мной.
Пули ложились как-то хаотично, но в тело. Автомат из рук инкассатора выпал. Почти как тогда, под Кутаиси, где вроде бы сдавшийся бородатый грузин решил вдруг по странному и невротичному наитию стать героем своего народа и вскинул на наше отделение автомат. Я ему геройствовать не позволил. Уложил сразу, как и этого.
Вот и доверяй после этого людям! Теперь наши снова будут считать меня изувером, а разве я хотел этого?
Пока он не упал, я успел заехать ему в харю ногой. Мужик рухнул боком в сугроб. Издавал глухой, исполненный боли сип.
— Тварина! — выдавил я.
Метнул взгляд на Антона. Тот держал мешок с деньгами в руках и был готов рвануть. Кивнул — всё, мол, бабло при мне. Я ответным кивком подтвердил отход. Подхватил «калаш». Ты ещё и доброму делу послужишь, славное советское оружие. Пятился, отступая. А люди — да, люди стояли и смотрели. Почему-то вдруг захотелось сорвать вязанную маску и показать им своё лицо. Чтобы увидели, чтобы запомнили. Чтобы в памяти на века сохранили отпечаток лица Человека, Которому Не Всё Равно.
Пятачок тоже пятился сбоку. Похоже, с водилой у него прошло без приключений, тот не рискнул рыпнуться. Кислая бежала, застревая в сугробе, к нам и по сторонам не смотрела. «Джип» стоял метрах в двадцати, Белоснежка уже завела мотор.
В машину я влез последним.
— Гони, гони! — крикнул Гарибальди.
Вика рванула с места и, поднимая из-под колёс снопы снега, помчалась по улице.
Антон оглянулся и выразительно посмотрел на меня сквозь прорези в маске своими большими и грустными глазами.
— Ничего не говори, — огрызнулся я. — Я жизнь нам спас.
Он ничего и не сказал. Отвернулся, стянул маску и стал перекладывать деньги из брезентовой инкассаторской сумки в какую-то другую, кожаную, с крупными и непонятными латинскими литерами на боку, что валялась у него в ногах.
Новый год встречали на даче у Белоснежки. Коттеджный посёлок «Лебяжий берег», километров восемьдесят от Москвы. Мамашка её свалила в Париж на предновогоднюю распродажу, вроде бы намеревалась вернуться, но чего-то передумала. Вот и правильно, женщина, вот и правильно! Нечего молодёжи мешать в революционной и досуговой деятельности.
Затоварились неплохо. Целый рюкзак — и выпивка приличная, и закусон.
Прошлая новогодняя ночь босяцкой получилась — пластиковые стаканчики, дешёвая водяра, банка огурцов. Встречали в какой-то коммуналке и в несколько ином составе. Был ещё Никита Костиков, физик- шизик, и две какие-то девахи, лица которых я не запомнил. Кто такие, с кем приходили — тоже в памяти не отложилось. Ну, и из нынешней Звёздочки не все присутствовали. Белоснежки, само собой не было, мы тогда вообще про её существование не знали, и Пятачок почему-то смылся.
Зато в Звёздочке был Колун, который сейчас в тюряге по статье за терроризм парится. Молчаливый парняга, двух слов не вытянешь. Я так-то мало что о нём знал, о личной жизни и о прочем, но в деле он был незаменим. Твёрдый, принципиальный, решительный. Никаких колебаний, никаких компромиссов. Кремень-человек. Повязали его за подрыв отделения милиции, акцию сам организовал — ни Политбюро, ни Звёздочка полномочий не давали — привлёк двух каких-то школьников, они его в конце концов и сдали. Не знаю, может и не в чем их винить, у капиталюг свои методы допросов, но попадись они мне сейчас — всё равно бы грохнул, не посмотрел бы на возраст.
Сам Колун держался стойко, никого не сдал. Дали ему двенадцать лет.
Я первый тост, когда ещё полтора часа до полночи оставалось, именно за него провозгласил.
— За Колуна! Будем такими же крепкими, как он.
— За Колуна! — поддержал Гарибальди. — И не будем такими же глупыми, как он.
Старая песня. Он конечно прав, дисциплина прежде всего, но порой занудство это бесит. Хотя я всё равно его люблю, встреча с ним перевернула мой мир. На путь борьбы я под его влиянием встал.
Я так ему и сказал.
— Люблю тебя, брат!
И полез целоваться.
— Шайтану больше не наливать! — объявил Антон. — Он с одной рюмки улетает.
— Врёшь, командир, — я плеснул себе ещё, душа просила. — Я литры могу выхлебать, просто настроение хорошее.
Опрокинул рюмаш. Вискарь, идёт неплохо.
Прибавил громкость у навороченного Викиного музыкального агрегата. Зажигал Юрий Антонов. «Пройдусь по Абрикосовой, сверну на Виноградную…» Я его бесконечно слушать готов. Чуваки из Звёздочки — за исключением Кислой — почему-то не очень его жалуют, типа старьё, на зато как душевно! Какое внятное и светлое умиротворение! Такие песни можно было только в Союзе писать.
Девчонки закончили с подсчётом бабла.
— Два миллиона сто двадцать три тысячи шестьсот семьдесят рублей.
— Всего два? — удивился Борис. — А я штук десять ожидал.
Я тоже на большее рассчитывал.
— Полтора миллиона отдадим в Политбюро, — объявил Гарибальди, — остальное нам.
— Давай себе миллион оставим, — не согласился я. — Мало ли какие расходы будут.
