Мари гладила на кухне. Комната была маленькой и сырой, хотя безупречно чистой; от влажных стен отставали обои.

Мари поставила утюг и поцеловала Тома.

— Я не ждала тебя, ты сказал, что, вероятно, придешь завтра. Я гладила.

— Продолжай, — сказал он, — я не тороплюсь.

Он присел около плиты, на которой стоял кофейник. Мари продолжала заниматься своей работой, не обращая на него внимания. Он некоторое время смотрел, как она всем телом нажимает на утюг; ее лицо покраснело, и время от времени она останавливалась, чтобы вытереть со лба пот. То и дело она делала несколько неуклюжих шагов, чтобы взять нагревшийся утюг.

Ее хромота была более заметна, когда она передвигалась на короткое расстояние. Она не ждала его и была одета в старое платье с дырой под мышкой. Ее волосы не были причесаны, и, приглядевшись к ней более внимательно, Тома заметил, что она выглядит не так, как обычно. Когда она ждала его, то придавала своему лицу оживленное выражение, которое не было ей свойственно.

Он понял, что думать так глупо и жестоко, и бесцельно перевел взгляд на стены комнаты. Однако не смог скрыть сквозившего в нем отчуждения. Все жизненные помыслы Тома, его любовь были где-то в другом месте. Он видел жалкую, убогую комнату, возможно, еще более отвратительную из-за попытки скрыть нищету. Комната была украшена картинками, вырезанными из журналов, и цветными пейзажами с коробок из-под шоколада, и все они коробились от влаги.

Внезапно Том почувствовал невыразимую тоску от всего этого. Он отвел глаза и посмотрел на Мари.

— Ты наблюдаешь за мной, — спустя мгновение сказала она.

— Да. Разве нельзя?

Он улыбнулся, пытаясь скрыть подавленное настроение, которое неизбежно появлялось у него в этом убогом месте. Тома ненавидел себя за это. Все в его прошлой жизни должно было бы привязывать его к Мари, но, возможно, именно потому, что лачуги поселка Доре были очень похожи на хижины Жантийи, где он родился, он не мог больше выносить их вида. Его обидел отказ Мари переехать к нему на несколько оставшихся до свадьбы недель.

— Все трущобы следовало бы снести, — сказал он неожиданно, — и на их месте построить новые поселки. Люди не должны жить в таких условиях.

— Нет, все хорошо, — сказала Мари, слабо улыбаясь.

— Вот тут ты и ошибаешься! Смирение — худшая разновидность уступок. Было бы лучше, если люди бунтовали. Мари, — продолжал он возбужденно, — как можешь ты выносить такое убожество вокруг себя? Неужели это все, чего ты хочешь от жизни? Неужели ты не хотела бы изменить все в лучшую сторону?

— Как могло бы быть иначе? — сказала она, пожимая плечами. — Люди и так уже должны работать тринадцать часов в день, а иногда и больше.

Апатия Мари только еще больше подогрела его возмущение.

— А если бы люди работали не по тринадцать часов, а всего по десять или даже меньше? Разве жизнь не стала бы лучше? Надо только бороться за это.

— Меньше десяти часов! — произнесла Мари, уставившись на него как на сумасшедшего. — Но это очень мало. Мне было бы, наверное, стыдно, работай я не больше десяти часов. — И она добавила с оттенком гордости: — Конечно, моя работа тяжелая, но все же это жизнь. Только лентяи могут думать иначе.

Это было последней каплей. Она готова загнать себя работой в гроб, да еще и гордится этим. Да еще, пожалуй, в штыки встретит всякого, кто попытается облегчить ей жизнь.

— Подумаешь, героизм, — сказал Тома яростно.

Мари грустно посмотрела на него. Она поставила утюг, подошла к нему и положила руки ему на плечи — совсем по-матерински, что всегда раздражало его.

— Бедный Тома, — сказала она. — Ты так расстраиваешься! Так нельзя. У тебя много прекрасных идей, и это великолепно, но я знаю, что это только идеи. Ты работаешь головой, — добавила она уважительно, но с оттенком презрения. — Тебе не суждено понять нас. Ты здесь чужак.

Маленькие руки сочувственно обняли его, но он вырвался из объятий.

— Какая глупость, — взорвался он. — Чужак! Ну уж! Ты знаешь, где я родился? Где жил? Я ведь говорил тебе, не так ли?

— Да, может быть… Но ты изменился, Тома. Ты уже не прежний.

— Я такой, каким должен быть любой нормальный человек, оказавшийся в лучших условиях жизни, вот и все.

Его болезненно раздражало самоотречение, которое он хорошо чувствовал, это всегда жило в ней, как и во многих других рабочих.

Мари в молчании пристально смотрела на него.

Тома, конечно, стал чужаком в их среде. Нравилось ему это или нет, он принадлежит иному миру. Он хотел вытащить ее отсюда, открыть перед ней широкие жизненные просторы, освободить ее от тревоги за завтрашний день, но Мари сомневалась, сможет ли она приспособиться к новой жизни.

Привычка к бедности вошла в ее плоть и кровь, и в конце концов она стала даже получать от нее удовольствие. Тома хотел расшевелить ее, заставить посмотреть на жизнь другими глазами, чтобы она поняла, как богат и разнообразен мир, но это оказалось ей не по силам.

Поняв, что пропасть разделяет их во взглядах на жизнь, она с отчаянием бросилась к нему:

— Тома, ты в самом деле любишь меня, правда? Скажи мне, что любишь. Мне нужно знать. Мне так страшно, так страшно, ты же видишь.

Тома погладил ее волосы, пытаясь воскресить свое былое чувство к ней. Ему следовало бы успокоить ее, сказать, что они будут счастливы, но не имел храбрости солгать.

Он рисовал себе их совместную будущую жизнь во всей ее скуке и убожестве. Было бесполезно убеждать себя, что у них с Мари много общего: она, как и он, родилась в трущобе, и детство их было схоже. Впервые за две недели он понял, как глупо было бы ему жениться на ней.

Тома мечтал о другой судьбе, — судьбе, которую он мог бы разделить с Шарлоттой.

Стать свободным, снова увидеть Шарлотту, целиком насладиться тем счастьем, которое она могла бы дать ему, несмотря на поцелуи украдкой и даже низкий обман супруга. Не стоила ли минута, проведенная с ней, целой жизни с Мари? Ведь он любит Шарлотту и это самое главное! Какое умозрительное счастье с Мари пытался он построить?

«Бежать! — подумал он. — Скорее бежать отсюда к дьяволу!»

— Что такое? — тревожно спросила Мари.

Его рот изогнулся в горькой ухмылке. Теперь его единственной мыслью было бежать и броситься на улицу Месье-ле-Принс, чтобы увидеть Шарлотту, чтобы жить своей собственной жизнью, какой бы она ни была.

Его нервы были натянуты до предела, когда дверь неожиданно открылась. По ступеням протопали подбитые гвоздями башмаки, и мужской голос весело произнес:

— Ах, вы здесь, месье Бек! Добрый вечер. Надеюсь, я не помешал.

Пришел Ипполит, брат Мари; он громко смеялся и протягивал руку Тома.

Было слишком поздно. Бунт Тома сменился огромной усталостью. Он словно очнулся от сна и огляделся вокруг: его окружали знакомая обстановка и знакомые лица.

Спустя два дня после визита к Мари Тома отправился с Марийером и Жозефом Дагерраном, который писал о театральных и общих новостях для «Сюрен», в «Театр Франсе». По настоянию Марийера они отправились в театр, чтобы увидеть Жюстину в роли Андромахи в новой постановке, которая потрясла весь Париж.

Жюстина была актрисой этого театра, прежде чем вышла замуж за академика Поля Эбрара. Он умер, оставив ей значительное состояние, и она снова вернулась на сцену, зная, что только работа может заглушить ее страсть к Тома Беку.

С того момента, как они мирно разошлись, Тома видел Жюстину лишь случайно, в театре или на ее вечерах. Он догадывался о причине ее возвращения на сцену и одобрял этот шаг. Тома знал, что она смирилась со своей потерей, и совсем успокоился, когда услышал сплетни о ее связях, особенно с Жюлем