— За антирелигиозную работу, — ответила та, — я из-за ревности попа убила.
Пинхас удивился, что за такую «антирелигиозную работу» отдают под суд.
Один блатняк обидел Пинхаса, и Пинхас попросил Феклу Ивановну «пригласить на чай» своего обидчика. Фекла Ивановна с восторгом отнеслась к этой просьбе и с большим мастерством взяла в оборот обидчика. Тут она вспомнила не только мать, но и печенку, и селезенку, и бога, и ноздри, и дыхало. Словом, получилось ярчайшее «приглашение к чаю». Обидчик отвечал ей в том же духе, но бесспорное преимущество оставалось за Феклой Ивановной. Обидчик был посрамлен.
«ТАЙФУН»
Однажды, как выразился Макс Львович, волею судеб и Особого совещания, ему поручили возглавить бригаду заключенных женщин на работах в открытом поле. Предстояло разбрасывать по полю фекалии в качестве удобрения. В бригаде были только «враги народа», преимущественно жены репрессированных, инженеры, педагоги, научные работники. Мороз жал к пятидесяти. Поле большое, кругом ни одной постройки, ни одного куста или сугроба. А известно, что на морозе мочеотделение учащено. Врача это обстоятельство смущало и беспокоило.
Но тут из прошлого пришел на память один эпизод. На кафедре патфизиологии 1-го ЛГМИ один из ассистентов увлекался парусным спортом. На яхте были одни мужчины. Однажды он пригласил на яхту свою невесту. Собрал всех мужчин и объявил:
— У нас на яхте женщина» Договоримся так: если кому-нибудь понадобится уединиться, пусть он крикнет «Тайфун!» Тогда мужчины стремглав удаляются к носовой части, а женщина:— к кормовой.
Макс Львович «Тайфун!» не забыл. Пинхас собрал женщин, рассказал им о «Тайфуне» и предложил им в случае необходимости прибегнуть к этому приему.
Работали весь день, и никто ни разу не прокричал «Тайфун»,
Пинхас был в недоумении.
Время шло. Пинхас закончил свой срок и освободился из лагеря. Теперь он работал и жил в поселке Ягодный. Там он встретил одну из женщин той бригады, Серафиму Булак. Будучи у нее в гостях, он высказал свое недоумение по поводу того дня на поле совхоза, как женщинам удалось тогда обойтись без сигнала «Тайфун!»?
Оказалось все предельно просто, как объяснила Булак. В нужный момент группа женщин обступала, окружала Пинхаса и забрасывала его вопросами на медицинские темы. А за его спиной в это время легко обходились без «тайфуна».
Рационализаторская мысль не дремлет!
Мир этот тесен!
«Маристый» — участок прииска «Геологический». Разгар промывочного сезона. Золотая лихорадка. В маленьком лагерном медпункте заключенный врач Пинхасик ведет амбулаторный прием. Вдруг стали слышны крики тревоги: «Горит электростанция!» -Пинхасик решает, что в этой ситуации место врача — на пожаре. Он прекращает прием и бежит к горящему зданию. Вот уже искры падают на его одежду. Вдруг кто-то трогает за рукав: его срочно вызывают к заболевшему начальнику электростанции.
«Надо же быть такому совпадению! — думает Пинхас. — Не прячется ли тот от ответственности?»
Квартира больного. Нерезко выраженные симптомы менингита. Посоветоваться не с кем. Учебника по невропатологии нет. Отказаться от серьезного диагноза — значит в случае ошибки совершить врачебное преступление. Признать серьезность диагноза? В случае ошибки ее можно расценить как попытку укрыть виновника пожара. Не без волнения принимается решение отправить больного в районную больницу. Сопровождает больного сам. Диагноз подтверждается.
Вернувшись на свой лагпункт, Пинхасик немедленно попадает в «кандей», говоря другими словами, в карцер, изолятор. Сидит Пинхас в кандее и думает: «Моральная ответственность за убийство Кирова — три года ссылки, за «троцкистскую деятельность» — пять лет Колымы, «за участие в поджоге» — …кто знает! Надеяться на Фемиду бессмысленно — у нее на глазах повязка Вышинского».
Однако случается чудо: через несколько дней Пинхаса из кандея выпускают. Более того, срочно вызывают в больницу лагеря.
По распоряжению главврача приисковой больницы Фриды Минеевны Сазоновой Пинхас укладывается на две недели на больничную койку для отдыха ото всех перипетий и невзгод.
Врач Сазонова — договорница, энергичный, деловой человек» сочувственно относящийся к заключенным, особенно к «политическим», а к заключенным врачам — тем более. Узнав об аресте Пинхасика, она поехала в политотдел СГПУ и добилась освобождения «преступника». Это так нетипично для тех лет! Проявление человечности в те мрачные времена — явление чрезвычайно редкое в атмосфере всеобщей подозрительности, всепожирающей бдительности и леденящего страха.
Рассказывая о злоключениях и странствиях Максима Пинхасика, я вспоминал Фриду Минеевну Сазонову. В начале сороковых она была начальником санчасти комендантского лагеря в Ягодном, на списочном составе которого находились все заключенные врачи, фельдшера, санитары и хозобслуга Центральной больницы Севлага на Беличьей. И строения этой больницы, и оборудование, и инвентарь — все находится на балансе комендантского лагеря (КОЛПа).
Главный врач больницы на Беличьей Нина Владимировна Савоева дружила с Сазоновой. Бывая в Ягодном по делам, почти всегда ее навещала. В те годы Сазонова подарила Нине Владимировне в день рождения мраморного слоника, а точнее, — упитанную молоденькую слониху (судя по очертаниям) с приподнятым хоботком и торчащим, вдвое сложенным хвостиком. Художник резал эту слониху с любовью, в хорошем настроении. И очень похоже, что воплотил в ней чьи-то женские черты.
Через год после моего освобождения из лагеря Нина Владимировна стала моей женой. Подарок Фриды Минеевны бережно сохраняется и всегда находится в нашем доме на почетном месте.
В 1946 году, после года работы в больнице Утинского комбината, я получил назначение на должность начальника санчасти прииска «Ударник» в Западном управлении. Основные участки прииска были разбросаны далеко, до сорока километров от приискового стана. Таким был и высокогорный участок «Табу га». Дороги к нему не было, только зимник — тракторный след на снегу. Летом туда добирались верхом, вьюком, пешком от прииска «Мальдяк».
В первую же весну я пошел на «Табугу» пешком по конной тропе. На «Мальдяке» я спросил прохожего, как мне пройти на «Табугу».
— А вот выйдешь за поселок, обогнешь Фридин садик и пошел по тропинке вверх по распадку.
— А что это за садик Фридин?
— Лагерное кладбище старое. Начальником санчасти на «Мальдяке» была когда-то Сазонова, Фридой звать.
— Что же, она умерла? Там похоронена? — встревожился я.
— Зачем! В лагере всех померших Захаров кузьмичей, от чего бы ни помер — от болезни, от травмы, от голода, от холода, от пули конвоя, врачи враз разрезают, все как есть смотрют, от чего смерть, акт составляют и с приветом ногами вперед. Акт, ну, протокол к делу подошьют. А могильщики при санчасти числются. Вот при Фриде этот участок под кладбище выделили. Ты из вояк, что ли? — спросил он меня, оглядев внимательно.— Кирзачи-то целые? — показал глазами на мои сапоги. — Сырая дорога!
— Целые. Будь здоров! — сказал я. И пошел в сторону Фридиного садика.
Тоскливо мне стало от этого разговора, от нахлынувших мыслей, воспоминаний. Сазонова — вольнонаемный, грамотный, добросовестный врач, сочувствующий лагерникам человек, сделавший для заключенных много хорошего, заслуживающий благодарной памяти,— оставит на колымской земле след в виде «Фридиного садика». Несправедливо!
Представил отдаленное будущее. Место, где был когда-то прииск «Ударник». Спросит кто-то кого- нибудь: «А там что?» «Борисов садик», — ответят,— лагерный погост. А Борисов — наверное, по фамилии или по имени врача». А я дерусь за каждого доходягу с начальником прииска Заикиным. Он без содрогания меня видеть не может. Выкурит скоро... Подумалось с горечью: «Зыбка под ногами почва!»
