а когда вы собираетесь лететь?

— Да на той неделе, наверно.

В это время я услышал голос за спиной:

— А удостоверение дружинника надо сдать, между прочим.

Сказано это было с твердой интонацией. Я оглянулся. Передо мной стоял человек с незапоминающимся лицом. Он смотрел на меня со вниманием и укором.

— А вам это зачем, — спросил я его, — добро такое?

— Это товарищ из КГБ, — представила его Полина, — он курирует наш завод.

— Ах, вот оно что! Понятно.

Мне стало понятно, что мой воскресный визит не остался без перепроверки и обсуждения. Подумал: «Интересно, какой толщины мое досье?»

— Буду идти мимо — занесу, — сказал я примирительно.

— А куда вы едете? — спросил он.

— В Москву.

— В Москву?! В Москву? — переспросил он. И на лице его выразилась такая тревога (за Москву, очевидно), такая растерянность, такое напряжение мысли, что я за него испугался.

— А что вас так тревожит? — спросил я. — За меня боитесь или за Москву? Еду туда, откуда вы меня привезли, — домой еду. А за Москву не волнуйтесь, я ее тоже люблю.

Я поблагодарил Полину, положил трудовую книжку во внутренний карман куртки и, уходя, сказал прокуратору завода, приподняв правую руку:

— Честь имею! Будете в Москве, заходите.

Мы подходили к Волгограду, легендарному городу и, взволнованные, плотно облепили борт теплохода. Один дебаркадер был свободен, и наш капитан швартовался к нему не без изящества.

— Знаешь, Миша, — сказал я Мише Беленькому, инженеру-трубопрокатчику из Первоуральска, с которым мы подружились в пути, — знаешь, Миша, меняй фамилию Беленький на Дебаркадер — отличная еврейская фамилия!

— Я подумаю, — ответил Миша и пощупал, на месте ли его кинокамера «Кварц-2», с которой, как мне казалось, он не расставался и ночью. Потом он ухватил меня за рукав и стал продираться к выходу.

День был во второй своей половине, когда закончилась экскурсия по историческим местам. Экскурсовод вывел нас к центру города и отпустил на три вольных часа.

Истомленные зноем и немного усталые, мы решили поискать место, где можно было бы отдохнуть и промочить пересохшее горло. Такое место очень быстро обнаружилось за углом под цветной пластмассовой крышей. На столиках просматривались мельхиоровые вазочки с пломбиром и бутылки с фруктовой водой. Это было то, что надо. Но ни одного свободного места не оказалось.

За одним из столиков сидело три человека. Очевидно, то была семья и она обращала на себя внимание. Лицом к нам сидел старик. Рыхлый, одутловатый в распашонке и чесучовых брюках. Его выпуклый лоб был влажным, кустистые брови насуплены, под небольшими выцветшими глазами висели массивные мешки. Рядом сидела полная, благообразная пожилая женщина и спиной к нам — морской офицер в летней форме.

У старика не было носа. Почти не было. И на мир неприятно глядели две темные щели.

Когда мы проходили мимо этого столика, Миша, нацелив подвижные брови на старика, толкнул меня локтем.

— Грехи молодости! — сказал он негромко и скривил саркастически губы.

— Н-нет, — возразил я, глянув на старика. — Нет, Миша! Это, Миша, — обморожение.

— Бред, — ответил Миша обиженно.

— Вот так... — сказал я.

— Бред! — повторил Миша упрямо.

— Хочешь пари? — предложил я: — Бутылка кубинского рома! — сказал Миша запальчиво. — Чем докажешь?

— Попробую, — сказал я.

Взяв по двойному пломбиру и бутылку лимонада, мы направились к столику без четвертого стула. Поставили наше снаряжение на самый край стола и рассыпались в извинениях.

— Ну что вы! Ради бога! — сказала женщина. — Женя! — обратилась она к морскому офицеру, — поищи, не найдешь ли стульев.

Офицер быстро поднялся, предложил свое место и замелькал между столиков.

Мы продолжали стоять и стоя глотали пломбир, поругивая юг, духоту и ковыльные степи.

— Эх, поработать бы сейчас! — сказал я Мише. — Снежку бы покидать! [8]

Старик, который собирался в это время отхлебнуть из стакана, задержал руку в воздухе. Он посмотрел на меня быстрым, пытливым, пронизывающим взглядом. Я наблюдал за ним краешком глаза.

Вернулся Женя со стулом. Он извинился, что нашел только один и заверил, что с удовольствием постоит. Офицеру было лет тридцать пять, но, фигурально выражаясь, в висках уже пробивалось первое серебро. Он был удивительно похож на мать.

Беленький отказался сесть и подвинул мне свободный стул. Когда я оказался рядом со стариком, я наклонился к нему и спросил вполголоса:

— Колыма?

Старик отрицательно покачал головой.

— Тайшет? — переспросил я.

— Печера, — ответил он.

— Много размотали?

— Катушку, — ответил он, разглядывая меня с любопытство.

— А вы, собственно, какое отношение имеете к этим местам? — спросил он в свою очередь.

— Такое же, — ответил я просто.

— Это когда ж вы успели?

— Тогда же, в тридцать восьмом.

— Это сколько же, простите, вам было?

— Двадцатый шел.

Мы помолчали.

— Тройка? — спросил он.

Я отрицательно покачал головой.

— Особое совещание?

Я кивнул утвердительно.

Мы оба вынули из карманов платки и промокнули лбы. И начали подниматься.

Полквартала мы шли с Мишей молча. Было душно и тяжко. Я положил горячую руку на Мишине разомлевшее плечо.

— Сорок бочек арестантов и бутылка кубинского рома, - сказал я, заглянув Мише в глаза. Он сбросил мою руку с плеча.

— Неужели это возможно? — спросил он подавленно.

— Возможно, — любезно ответил я. — В этом лучшем из миров, товарищ Миша, нет ничего