толстым слоем пыли, паутиной. Почти ничего не видя в темноте, вдыхая запах керосина и дегтя, он начал копаться среди мотыг и лопат, обрезков труб и шлангов, витков проволоки, коробок с пустыми бутылками, пока не нашел груду пустых мешков, которые он вытащил во двор, вытряс и соорудил из них постель на веранде.
Он съел остаток печенья, которое купил в Принс-Альберте. Половина денег у него сохранилась, но теперь они были бесполезны. Свет угасал. Под застрехой сновали летучие мыши. Он лежал на своей постели и слушал ночные звуки; воздух, казалось, стал плотнее, чем днем. „Ну вот я и пришел домой, — думал он. — Или хотя бы куда-то“. Он заснул.
Первое, что он обнаружил утром, — на ферме есть козы. Стадо примерно из пятнадцати коз появилось из-за дома и, ведомое старым козлом с витыми рогами, легкой иноходью потянулось наискосок по двору. К. встал во весь рост на своей постели — козы испуганно порскнули на дорогу и, стуча копытами, помчались к руслу реки. В одно мгновение они скрылись из виду. Он сел на мешки и начал лениво затягивать шнурки на ботинках, и тут вдруг до него дошло, что, если он надеется выжить, ему придется ловить этих фырчащих косматых животных, убивать их, разрезать на куски и есть. Зажав в руке свое единственное оружие — перочинный нож, он устремился вслед за ними. Весь день он охотился за козами. Поначалу они уносились прочь, потом начали привыкать к человеку, который то бежал, то шел за ними вслед; солнце припекало все жарче, и они нет-нет да останавливались, сбившись в кучу, и позволяли ему приблизиться на расстояние нескольких шагов, но тут вдруг опять взбрыкивали и уносились. В такие минуты, подобравшись к ним совсем близко, К. чувствовал, как его начинает бить дрожь. Он не узнавал себя: так одичал, что крадется с ножом в руке, и в то же время не мог избавиться от страха: а что, если лезвие подастся назад и поранит ему руку, когда он всадит нож в пятнистую, коричневую с белым, шею козла. Но тут козы трусили рысцой дальше, и, чтобы не впасть в уныние, он говорил себе: они, наверно, сейчас про многое думают, а я только об одном, и в конце концов эта моя одна мысль одолеет все их мысли. Он все пытался подогнать стадо к ограде, но каждый раз козы ускользали перед самым его носом.
Он заметил, что они ведут его по широкому кругу, огибая насос и водоем, на которые он смотрел с крыльца дома вчера вечером. Подойдя поближе, он увидел, что забетонированный квадратный водоем переполнен, вокруг него поблескивали мутные лужи и буйно росла болотная трава; лягушки при его приближении с плеском шлепались в воду. Только напившись, он сообразил, что все это очень странно, и спросил себя, как же насос работает и кто следит, чтобы водоем был полон? Во второй половине дня он ответил себе на этот вопрос: он по-прежнему не отступал от цели, а козы трусили впереди, перебегая из одного пятна тени в другое, но вот дунул ветер, колесо скрипнуло и начало вращаться, в трубе что-то звякнуло, и из нее потекла прерывистая струйка воды.
Оголодавший, измученный, он не сдавался, слишком он втянулся в эту охоту; опасаясь, что ночью упустит стадо, он притащил от сарая мешки и устроил себе ложе прямо на земле, поближе к козам, и забылся тревожным сном. Светила полная луна. В середине ночи его разбудили всплески и фырканье: козы пили. Он поднялся, чувствуя, что нисколько не отдохнул, и, спотыкаясь, двинулся к ним. Стоя по колено в воде, они сбились в кучу и повернули к нему морды и тут же, когда он кинулся на них, в страхе бросились врассыпную. Прямо перед ним одно животное поскользнулось, осело назад и, точно рыбина, забилось в грязи, пытаясь подняться на ноги. К. всем телом навалился на него. Как это ни будет тяжело, мелькнуло у него в голове, надо жать на него что есть силы, до самого конца. Козий зад ходил под ним ходуном; животное в ужасе блеяло, туловище его дергалось в судорогах. К. оседлал его, сдавил ему руками горло и изо всех сил стал пригибать вниз козью башку, затолкав ее сначала под воду, а затем и в толстый слой донного ила. Козий зад рывками вздымался вверх, он зажал его коленями, как тисками. Коза начала слабеть и уже почти не брыкалась, и он чуть было не ослабил хватку, но все же поборол это желание. Он все вдавливал голову козы в ил, хотя давно уже стих ее предсмертный хрип и по хребту прошла последняя судорога. И только когда руки и ноги начали неметь в холодной воде, К. поднялся и выпустил козу из рук.
Остаток ночи, покуда луна обходила небосклон, он, стуча зубами, топтался у водоема. Когда рассвело и можно было разглядеть, куда ступать, он пошел к дому и без всяких раздумий высадил локтем стекло. Отзвенел последний осколок, и опять сомкнулась тишина, такая же бездонная, как и прежде. Он поднял шпингалет и растворил раму. Обошел весь дом. Если не считать громоздкой мебели — буфетов, кроватей, гардеробов, — комнаты были пусты. На пыльном полу отпечатывались его следы. В кухне забились в панике птицы и устремились к дыре под крышей. Пол, столы — все было заляпано птичьим пометом; у стены, против двери, в том месте, где разрушился щипец, высилась горка кирпичного крошева; на нем уже успело вырасти какое-то хилое растеньице.
К кухне примыкала небольшая кладовка. К. раскрыл в ней окно и ставни. Вдоль одной стены стояли в ряд деревянные бочонки, все пустые, кроме одного, в котором было непонятно что, скорее всего песок вперемешку с мышиным пометом. На полке в пыли и паутине стояли остатки кухонной утвари: пластмассовые миски и чашки, стеклянные банки. На другой полке — несколько бутылок с остатками масла и уксуса, банки с сахарной пудрой и сухим молоком, три банки варенья. К. открыл одну, отковырял восковую заливку и с жадностью съел, как ему показалось, абрикосы. Его тут же замутило: в сладость и аромат плодов проник тяжелый дух, исходивший от его одежды. Он вынес банку наружу и остатки доел уже не столь поспешно.
Потом вернулся к водоему. Воздух прогрелся, но К. по-прежнему дрожал.
Грязно-коричневый козий бок бугром выпирал из воды. Он вошел в водоем, ухватил козу за задние ноги и с трудом выволок на землю. Зубы у нее были оскалены, желтые глаза вылезли из орбит; изо рта текла струйка воды. Нестерпимый голод, который одолевал его вчера, стих. Неужели он сейчас расчленит и начнет пожирать это мерзкое чудовище с мокрой свалявшейся шерстью? Одна мысль об этом вызывала у него омерзение. Остальные козы, навострив уши, стояли неподалеку на пригорке. Ему не верилось, что вчера он целый день гонялся за ними с ножом, точно сумасшедший. Перед глазами, как наяву, возникло вдруг видение: все вокруг залито лунным светом, и он, верхом на козе, втискивает ее в грязь. К. содрогнулся. Похоронить бы ее где-нибудь и забыть об этом кошмаре; а еще лучше — поддать ей под зад, чтобы она вскочила на ноги и умчалась прочь. Он бесконечно долго волочил ее к дому. Отомкнуть двери оказалось невозможно, и он поднял тушу и протиснул в кухонное окно. Потом до него дошло, что глупо разделывать ее в доме, даже в кухне, где летают птицы и растет трава. Тогда он выволок козу обратно. Его вдруг охватило странное чувство: будто что-то ушло от него — та сила, что вела его все эти сотни миль; он спрятал лицо в ладони и стал медленно ходить взад-вперед; ему стало немного лучше.
Никогда прежде ему не приходилось свежевать тушу. Кроме перочинного ножа, у него ничего не было. Он сделал продольный разрез на брюхе и запустил в него руку; он ожидал, что внутренности в козьем брюхе будут теплые, но там был тот же холод липкой болотной тины. Рванув, он вывалил внутренности к своим ногам — сизо-багровый ворох; после этого пришлось оттащить тушу подальше, только тогда он снова взялся за нож. С трудом содрав шкуру, он понял, что голову и ноги ножом ему не отрезать, тогда он отыскал в сарае лучковую пилу. Освежеванная туша, которую он подвесил к потолку в кладовке, показалась ему совсем маленькой, куда меньше целой груды того, что он вынул, содрал и отрезал, а потом положил в мешок и захоронил в верхнем ярусе огорода. На руках и на рукавах у него запеклась кровь, а воды поблизости не было; он стал оттирать их песком, и все же мухи не отставали от него даже дома.
Он почистил плиту и развел огонь. Не было ни кастрюли, ни сковородки. Он отрезал заднюю ногу и держал ее над огнем, покуда она не запеклась со всех сторон и не начал капать сок. Ел он без всякого удовольствия и только думал: „Что же я буду делать, когда доем козу?“
Конечно, он простудился. Он весь горел, голова болела, глотал он с трудом. Взяв стеклянные банки, он пошел за водой. На обратном пути он вдруг совсем обессилел, и ему пришлось сесть на землю. Он сидел, свесив голову меж колен, и ему казалось, что он лежит в чистой постели, в хрустящих белых простынях. Он закашлялся, и у него вырвался какой-то странный звук, точно ухнула сова; звук отлетел, не отдавшись эхом. Хоть и саднило горло, он повторил этот звук. После Принс-Альберта он впервые слышал свой голос. Он подумал: „Теперь я могу даже кричать, теперь все можно“.
К вечеру его начало лихорадить. Он втащил свою постель из мешков в гостиную и провел ночь там. Ему приснился сон, что он лежит в кромешной тьме в приютском дортуаре. Протянув руку, он коснулся железной спинки кровати; от матраца пахло застарелой мочой. Он боялся пошевелиться, — а то проснутся мальчишки, спящие вокруг, — и лежал с открытыми глазами, чтобы опять не провалиться в омут сна.
