воспринимаем это превращение как утрату, причиняющую боль, то только потому, что не осознаем грандиозного выигрыша, приобретаемого наряду с этой утратой. Решительно отсекая прошлое от настоящего, мы позволяем прошлому возродиться именно как прошлому. Вместо одного измерения, в котором вынуждена проходить наша жизнь, то есть измерения настоящего, мы получаем два измерения, тщательно отделенные друг от друга не только в понятии, но и в чувственном восприятии. Благодаря этой операции человеческое наслаждение расширяется безгранично, поскольку по-настоящему зрелой становится историческая восприимчивость человека. Когда было принято считать, что старое и новое — одно и то же, тогда жизненный пейзаж казался монотонным. Наше сегодняшнее существование все более характеризуется множащейся до бесконечности много-различностью жизненных перспектив, их подлинной бездонностью, ибо глубоким и сущностным становится наше видение мира; любой период прошлого по отношению к предшествующему периоду мы рассматриваем теперь как новое жизненное начинание. А обусловливает новое видение наше умение замечать за далеким еще более далекое, наше отречение от близорукости, от обыкновения засорять сегодняшнее вчерашним. Чисто эстетическое наслаждение, о котором можно говорить только в терминах настоящего, ныне дополняется грандиозным историческим наслаждением, стелющим на излучинах исторического времени свое брачное ложе. Это и есть подлинное volupté nouvelle[34], которого Пьер Луи[35] домогался в годы своей юности.

Так что не стоит противиться тому, что здесь говорится; правильнее было бы освободиться от предубеждений и попытаться осознать проблему во всей ее многосложности. Надо избавиться от иллюзорного представления, будто положение дел в художественной области сегодня — как, впрочем, в любое другое время — зависит только от эстетических факторов. И любовь и ненависть к искусству обусловливаются всей совокупностью духовных обстоятельств времени. Так и в нашем отношении к искусству прошедших времен свой солидный голос подает то целостное представление о его исторической значимости, которое рождается в далеких от искусства зонах нашей души.

Следует ясно сознавать, что, глядя на гору, мы в состоянии видеть лишь ту ее часть, которая, как принято говорить, возвышается над уровнем моря, тогда как намного большей является масса горы, находящаяся ниже этого уровня. Так и картина открывается зрителю не целиком, а только той своей частью, которая выступает над уровнем представлений эпохи. Картина выставляет напоказ одно только лицо, тогда как ее торс остается погруженным в поток времени, неумолимо влекущий ее в небытие.

Таким образом, отделение искусства прошлого от искусства настоящего времени не есть дело вкуса. По существу, неспособность воспринимать Веласкеса как нечто устаревшее, а, напротив, обыкновение переживать «археологическое» удовольствие от созерцания его полотен означает одновременно также неспособность подступить к тайнам эстетического.

Утверждая это, я не хочу сказать, что духовная дистанция между старыми художниками и нами всегда остается одинаковой. Например, называемый здесь Веласкес является одним из наименее «археологических» художников. Правда, добираясь до причин этого, мы обнаруживаем, что данное свойство его живописи обязано скорее ее недостаткам, чем достоинствам.

Удовольствие, рождаемое в нас восприятием искусства прошлого, является удовольствием, которое доставляет нам в большей мере жизненное, нежели эстетическое содержание этого искусства, тогда как из современного нам искусства мы воспринимаем преимущественно эстетическое, а не жизненное.

Радикальнейший отрыв прошлого от настоящего есть факт, который суммарно характеризует наше время, возбуждая при этом смутное подозрение, что именно он повинен в каком-то особенном чувстве тревоги, переживаемом нами в эти годы. Неожиданно мы ощутили себя еще более одинокими на нашей земле; мертвые умерли не в шутку, а всерьез и окончательно, и больше они ничем не смогут помочь нам. Улетучились последние остатки духа преемственности, традиции. Модели, нормы и правила нам больше не служат. Мы принуждены решать свои проблемы без активной помощи прошлого, в абсолютном актуализме, будь то проблемы искусства, науки или политики. Европеец остался одиноким, рядом с ним нет тех, кто «ушел в реку» истории; подобно Петеру Шлемилю[36], европеец потерял собственную тень. Это именно то, что случается, когда наступает полдень.

Наряду с кризисом душевной жизни людей симптомы распада современного общества и его преобразования проявляются в потрясениях, которым подвержена наша культура. То же напряжение, которое нарушает развитие экономики, действует и в культурной жизни.

Если приглядеться, оказывается, что во внеэкономической социальной структуре либерального порядка происходят те же процессы, которые типичны для свободного рынка, с той только разницей, что в области культуры эти процессы действуют в другом направлении и измеряются иными масштабами. Социологическое рассмотрение культуры в либеральном обществе должно во всяком случае исходить из положения производителей культуры, т. е. из слоя интеллигенции и ее места в обществе.

Проблема социологии интеллигенции находится, несмотря на множество подступов к ней, на начальной стадии. С позиций нашей науки, выразить соответственно значение культуры в различных областях социальной жизни — задача интеллектуальной элиты. Существуют основные типы элиты: элита в области политики, организации, знания, искусства и религии. Если элита в области политики и организации создает интеграцию многочисленных волевых импульсов, то функция элиты в области знания, эстетики и религии — сублимировать духовные энергии, не полностью использованные обществом в ежедневной борьбе за существование.

Таким образом, эти типы элиты приводят в движение как волю к объективному знанию, так и те тенденции к интроверсии, созерцанию и рефлексии, которые, хотя они и являются условием существования каждого общества, не получили бы на данном уровне должного развития без более или менее сознательного управления.

Мы не можем здесь подробно останавливаться на сложных психологических проблемах сублимации, интроверсии, созерцания и т. д. Но мы можем исходить из того, что пути культурной сублимации связаны с определенными типическими ситуациями; при этом известную роль играет характер использования людьми своего досуга и выбор групп интеллигенции, располагающих значительным досугом и особым укладом жизни.

Общество, которое полностью использует свои силы для организации, не оставляет достаточной возможности для интроверсии, созерцания и рефлексии. В таком обществе преобладает элита в области политики и организации, тогда как элита в области рефлексии, науки, искусства и религии почти полностью отсутствует или, во всяком случае, не может получить серьезного значения.

Общество, не позволяющее сублимированному слою достичь развития, не может ни управлять культурным процессом, ни увеличить свои творческие силы. Только там, где, с одной стороны, рядовой человек располагает достаточным свободным временем, чтобы подвергнуть сублимации излишек своей энергии, и где, с другой стороны, в области культуры существует группа лидеров, способная направить эту сублимацию, возникают соответствующие друг другу слои: слой, создающий культуру, и слой, культуру воспринимающий.