Васька снова и снова проверял письмо, лежащее в кармане. Оно покоилось на месте. Письмо и чемодан. И дело сделано. Ну, что ж никто не подвернется? Неужели завтра всё начинать сначала. Не может же он стоять на одном  месте   каждый   день  с  чемоданом и     изображать больного невдалеке от своего дома. Будь, что будет, кто первый подвернется под руку, того и попросит.  Чудеса  на  свете  случаются. Прямо на него шёл огромного роста молодой парень в разодранных сандалиях на босу ногу в расстёгнутой на вороте цветастой рубахе, точно – домашнего пошива.

 - Дяденька, как прямо попасть в порт? - спросил парень, сжав руки на груди и слегка кланяясь.

 - Да порт тут рядом. А ты откедова такой? – весело и по-дружески спросил Василий.

 - Я из Бессарабии сам. Там в порту надобно найтить мне дядьку своего, Стеця Молдавана, не слыхали такого?

 - Ты, парень, думаешь, что порт – это как твоя деревня.                            

 Тут народу  видимо не видимо. Но  дядьку  ты  своего найдешь, если, конечно, хорошо пошаришь. Я тебе помогу, но сделай мне маленькое одолженьице. Я, вот, надорвался в дороге, а чемодан  срочно, рядом  в  дом, отнести надобно господину, он ждёт этот чемодан и с записочкой. Ответ не надо. Постучишь в дверь, спросишь господина Маковского, передашь письмо и чемодан. Я тебе рупь дам за это и в порт проведу. Ну, давай, двигай. Вон дом – третий, такой белый с голубым. Зайдешь во двор, справа будет мраморная лестница, пойдешь наверх до двери, высоко не иди, только до первой двери. Постучишь и спросишь господина…

 - Да это вы уже говорили. Понял я, сейчас сделаю. А вы тут стоять будете? – спросил парень.

 - Буду. И найдем твоего дядьку.

    Васька проследил, как парень, ищущий своего дядьку, прошёл во двор нужного дома.

    В дверь громко постучали. Марк Соломонович прислушался. К входной двери прошаркала Акулина.

 - Хозяин, то до вас, человек, - растягивая слова, проговорила домработница и протянула свернутую вчетверо записку, - да там ешо чемойдан принесли.

 - Какой чемодан?                                                                                                

 - Не знаю. Стоит у входа, тяжеленный, аж не поднять, - виновато ответила Куля.

    Марк Соломонович развернул письмо и стал медленно читать плохо различимые слова:                                         

    «Дорогой мой. Давно не получала от тебя весточки. Как вы там живёте-можете. Едет в Одессу мой внучатый племянник, ты его должен помнить, Семёном звать. Он учиться будет в Одессе, так ты его приветь, всё своя кровинушка. Жду от тебя весточки. С уважением и любовью», а дальше подпись неразборчивая и снизу ровным красивым почерком дописано: «Дорогой дядя, разрешите мне Вас так называть. В дороге я сорвал поясницу и тяжелый чемодан до дома, где я остановился, не донес, а  на  извозчик  денег  не хватило. Очень прошу, если Вы будете так любезны, привезите этот чемодан сегодня вечером  или с кем передать. Если не сможете, то я сам приеду, когда поправлюсь. С глубоким уважением. А остановился я на Польском спуске в красном доме сразу первый дом возле моста, входом во двор. Там есть такой звонок, если не откроют, то оставьте чемодан возле двери. Его заберёт хозяин, мой другой дядя. Ваш Семен».

    Маковский с большим трудом читал и перечитывал записку, написанную таким корявым почерком, что разобрать было очень сложно, и никак не мог сообразить, от кого письмо, что за внучатый племянник, может из херсонщины. Кто он – этот племянник?  Так и не поняв ничего, встал и медленно пошёл к двери. Входные двери были открыты настежь, рядом стояла Акулина, возле её ног возвышался коричневый фибровый чемодан, а на площадке возле дверей никого не было.

 - Сбегай за извозчиком, придется отвезти этот чемодан, - обращаясь к домработнице, сказал Марк Соломонович.                                       

     Во втором от угла доме на Ланжероновской угол Гаванной подъезд закрывался массивными воротами с окошком, забранным в решётку. Из укрытия хорошо просматривалось пересечение улиц Гаванной и Ланжероновской и сам дом - Ланжероновская, 26, вокруг которого происходили события. Фёдор видел как Васька-Прыщ разговаривал со здоровенным парнем, как он передал чемодан ему, видел этого здоровенного детину, несшего фибровый чемодан к Маковским, Акулину, сбегавшую за извозчиком, как извозчик вместе с Акулиной подъехал к их дому. 

    Фёдор быстрым шагом прошёл до Екатерининской. На углу, ближе к мостовой на низком стульчике, сидение которого состояло из натянутых накрест кожаных ремней, такими стульчиками обладали только самые известные чистильщики, сидел чумазый парень и, выстукивая дробь щетками по ящику, призывно выкрикивал знакомую одесситам песенку:

    Напротив чистильщика, ближе к стене, возле ступенек в почтовое отделение, на высоком стуле с лотком, стоящим на ящике из под чая Высоцкого, восседал меняла. Он на этом месте сидел уже более 15 лет. В любую погоду, жарким летом, холодной снежной зимой, неизменно можно было видеть этого человека, обменивающего любую валюту. Место было очень удобное. Моряки заграничных кораблей, большей частью офицеры, боцманы и матросы со стажем, бывавшие  не раз в Одессе, сходили на берег прошвырнуться по Одессе и выходили в город по Главной городской лестнице, которую одесситы называли «потёмкинской», в память о событиях пятого года. Они поднимались из порта на площадь Приморского бульвара к Дюку, проходили по Екатерининской, обязательно заходили в парикмахерскую на Екатерининской площади, чтобы навести лоск, подстричься, набриолиниться, поговорить об Одессе и всех новостях с достопримечательностью Одессы - парикмахерских дел мастером, Абрамом. Его знали на всех материках Мира. Это был уникальный человек, он говорил на всех мыслимых языках, он знал все новости Одессы и окрестностей, вплоть до самого Петербурга, что почём и что где можно купить, сколько стоит на сегодняшний день зайти к Фанкони или к мадам Двэжо. Потом они шли дальше до Дерибасовской, там и сидел меняла, по кличке Мотя-Дуплет. Главные меняльщики Одессы со своими столиками сидели на углу Дерибасовской и Ришельевской. У них тоже можно было обменять любую валюту, купить и продать золото, сдать по хорошей цене золотые вещи. Моряки победнее, салаги - новички, выходили в город по лестнице на Торговой улице. Там их тоже встречали менялы, без столиков, без языков, но хорошо ориентирующиеся в обстановке. Обменять любую валюту по более выгодному курсу и при этом подхватить «бубона» не представляло никакого труда. Не тот бубонный сифилис, который привозили, а чаще увозили, из Одессы, заграничные моряки, а фальшивые банкноты, которые по дешёвке подхватывали лохи и назывались «бубоны».

    Да. Так вот, на углу Екатерининской и Ланжероновской, возле чистильщика прямо на бордюре тротуара сидел пацан лет четырнадцати, лускал семечки, сплевывая шелуху прямо на мостовую.

 - Держи на мороженое, - бросив монету пацану, сказал Фёдор.

 - Чаво изволите? – ловко подхватив брошенную монету, с готовностью ответил тот, вскочив на ноги.

 - Вон, видишь дядьку бородатого, - указывая кивком головы  в  сторону   кафе  «Фанкони», где на открытой веранде среди посетителей выделялся мужчина в широкополой чёрной шляпе с большой, тоже чёрной как шляпа, бородой, - отнеси записку и быстро сматывайся, а то он  тебя захватит и тебе не легко будет вырваться от него.

    Шустряк всё точно выполнил, передал записку и мгновенно исчез в толпе гуляющих. Тем временем бородач развернул записку, прочитал, повернул её туда-сюда, оглянулся вокруг, снова прочитал написанное, подозвал соседа, сидящего за соседним столиком. Вместе почитали переданную записочку, с малопонятным, но приятным предложением, немедленно явиться домой к господину Маковскому.

 Поговорили между собой о чем-то, встали и пошли в сторону Ланжероновской.

    Только Акулина вернулась с извозчиком и Марк Соломонович одевался, чтобы отвезти чемодан, как