них - да, у нас - нет. А вы со мной искренни, Ростислав Юрьевич? Может, это вы все еще темните со мной? Тогда - молодец, тогда - хвалю. Не хмурьтесь, не сердитесь, я не хочу вас обидеть. И я буду счастлив, если вы окажетесь правы, если этот мерзкий товар у нас не пойдет. Между прочим, пока что это товар, всего лишь опийный сырец, идет в Москве по двадцать тысяч рублей за килограмм. После переработки, когда подмешают там что-то, этот килограмм в цене почти удваивается. И это факт. Никому не нужный товар, а в цене золота. Спрос случаен, единичен, а преступный бизнес дает громадные доходы. Как понять, дорогой? А кассеты с порнографическими фильмами - тоже мода для единиц? А поп-музыка, когда все нервы натянуты, а иные и перетянуты, - это что? И все это вместе, порнография, исступленные звуки и исступление тел, наркотический допинг - все это вместе и есть тот товар, который хотят нам навязать, внедрить в нашу страну, причем, рассчитывая не на единицы, нет, не на единицы. И те, кто навязывает нам этот товар, господа с опытом. Они просчитаются, верю, они просчитаются, но они рассчитывают. У них там это уже бедствие. Вот они и хотят навязать нам свое бедствие и навязать в полном объеме. Мода родит спрос, как известно. Наркотики, героин, а он из опиума, дарят молодому дураку вседозволенность. А жить трудно, а мир сложен. И сложности мира тоже иногда не знают границ. Я вычеркиваю слово дурак, я заменяю его на слово - незащищенный. Опытом жизни. Опыт! Его нажить надо. Он - защита. Но пока его нет, мы можем наделать много глупостей, ошибок, иные из которых уже не исправить.

- Вижу, не устаете воспитывать меня. Но я уже понял, понял.

- Я не про вас. Сейчас разговор не вас касается. Впрочем, и вас и меня, если угодно. Я вовсе не защищен от множества ошибок, я их и сотворял. Аллах свидетель! И не обижайтесь на меня, Ростислав Юрьевич. В серьезное дело мы с вами влезли. Тут уж не до обид.

- Учтите, я ни в какое ваше дело не влез.

- Влезли! Обязаны! И хватит темнить. Да, так вот, чтобы укоренилась мода, нужен товар. Много товару. В Пакистане производят, в Турции производят, в Иране производят. Опийный треугольник - эти три страны. Но ведь мы-то рядом. Те же земли, то же солнце. Маку все равно, по какую сторону границы произрастать на древней земле своего обитания. Так отчего же не создать треугольник опийный и у нас? У них есть, и у нас будет. У них гибнут молодые, пусть и у нас гибнут молодые. Очень даже хорошо, если у нас начнут гибнуть молодые, если эта горестная проблема перекинется и к нам. Мода появилась, спрос на товар начался. Что нужно сделать? Нужно обойти границу, таможню, досмотр. А это можно сделать, провезя через границу не товар, а идею. Идею изготовления наркотиков у нас дома. Идеи же, как вы понимаете, тоже не ведают границ. Внедри идейку в чью-либо слабую голову, какому-либо алчному человеку - и дело сделано. Это, дорогой, диверсия, и громадных размеров. Это провокация ЦРУ, дорогой, учреждения, которое можно назвать самым нашим преданным врагом. И это они, церэушники, скрещивают тут корысть с диверсией. Прервем лекцию? Хватит?

- Черт с вами, давайте ваше письмо, - устало сказал Знаменский, вслушиваясь в шум реки, в ее извечный спор с камнями, все спорит да спорит, не притомилась. - Ладно, попробую отыскать в Ашхабаде вашего Ашира Атаева.

- Ай, молодец! - снова восхитился маленький летчик и снова глазами и кожей глянул по сторонам. - Бери! - он протянул неприметным движением конверт Знаменскому. - Сумбар нас не выдаст! Фу, утомил ты меня, товарищ международник! Нагулялись? Вернулись?

- Вернулись, - сказал Знаменский, всовывая конверт в задний карман брюк, туда же, где лежал пакет старого туркмена, продавца фисташек.

Кара-Кала была родиной великого Махтумкули, он родился неподалеку, в селении Геркез. Там теперь был памятник поэту и недавно открыли музей его имени. Вот куда следует проложить путь для иностранных туристов. Недолгий путь по горной дороге, - а как красива эта дорога! - и ты, человек, отринув сегодняшние суетные заботы, медленно подходишь к изваянному из гранита Задумавшемуся. О чем его мысли? Не слагает ли он стихи, наполненные такой живой силой, что и через двести пятьдесят лет они трогают душу, суетную нашу душу?

Они возвращались после доклада Самохина, отказавшись от машины, шли пешком, радуясь горной прохладе, волнами набегавшей на город, и что ни волна свежего воздуха, то новый в ней привкус. Виноградники касались губ мускатом, миндалевые рощи горьковатой сладостью, сами горы касались губ снежной влагой. Самохин молчал, отдыхал, он был похож, пыхтящий, на паровоз, прошедший долгий и трудный путь и вот тормозящий, спускающий пары, остывающий.

А Меред, молитвенно повествуя о своем Махтумкули, к кому на поклон предстояло им завтра рано утром отправляться, чувствуя какое-то непонятное безразличие Самохина к своим словам, решил стихи ему прочесть великого поэта. Меред, читая, забежал вперед, обернулся к Самохину и Знаменскому, пятясь, пошел, читая:

Туркмены! Если бы мы дружно жить могли,

Мы осушили б Нил, мы б на Кульзум пришли,

Теке, иомуд, гоклен, языр и алили,

Все пять - должны мы стать единою семьей!

Меред, пятясь, ждал, как откликнется на эти строки, столь горячо им произнесенные, Самохин. Никак он не откликнулся, он дышал, отдыхал. Спросил вдруг:

- Я не слишком усложнил свой рассказ, Меред? Народ меня понял?

- Конечно, понял! Или... - Он снова начал читать:

Единой семьей живут племена,

Для тоя расстелена скатерть одна,

Высокая доля отчизне дана,

И тает гранит пред войсками Туркмении.

Меред выждал, пятясь, но опять не услышал ни слова от Самохина, понравились ли ему стихи Махтумкули. Молчал и Знаменский, слушая, как ветер волнами идет с гор, как неподалеку шумит, шуршит камнями Сумбар, глядя, как гаснут то тут, то там за деревьями огоньки в домах, но зато вспыхивают то тут, то там крупные, странно большие звезды в небе.

- Эти стихи тут родились, на этой земле, в это веришь, - сказал Знаменский, пожалев Мереда. Но он не фальшивил, сказал, что подумалось, и Меред благодарно ему поклонился, как на Востоке кланяются, коснувшись пальцами земли.

Шедший сбоку и поодаль летчик ускорил шаг, подошел к Мереду и, потеснив плечом, занял его место. И тоже обернулся, пошел, пятясь.

- А есть и такие стихи, - сказал он. - Поэта Зелили. Тоже на этой земле жил и творил. Чуть поближе к нам. Конец восемнадцатого и середина девятнадцатого. Меред, если забуду, подскажешь.

Летчик вскинул руки, вздернул голову, начал нараспев:

О, друзья! Бедняка в нашем веке

Не считают за человека,

Взятка стала доходом бека,

Правосудие - ремесло.

Гнет мой стан тетива тугая,

Тесной стала земля родная.

Зелили! В наше время баи

Точно змеи шипят кругом.

- Кстати, о змеях, - сказал Самохин. - Не заползут они к нам в окна во время сна? Тут ведь их среда обитания...

- Не исключено! - обозлившись, сказал Меред. - Нет, Ибрагим Мехти оглы, не лучшее стихотворение Зелили ты затвердил.

- Ты ведаешь культурой.

- Так как же нам быть? - спросил Самохин. - Спать с закрытыми окнами?

- Ну, заползет гюрза, ну, уползет, - насмешливо сказал Меред, не простив старику его невнимания к прекрасным стихам. - Главное, не задеть ее во сне, не придавить. Змеи мстят лишь за обиду.