- К 'Юбилейной' подскочи, - сказал Ашир. - Он меня спрашивает, Ростик Юрьевич, почему я такой... Слушай, друг, сейчас говори со мной по-русски. Он мне сочувствует, я так думаю. Ну, пью, полоса такая.

- Вы вели мое дело, Ашир Атаевич, - оглянулся водитель, глянув вскользь и на Знаменского. Аширу его зоркие, тоже в уголь глаза подарили уважение, по Знаменскому скользнули с любопытством.

- Я так и подумал. Вспомнил тебя. Не твое я тогда дело вел, Чары, ты в чужой арбе оказался. Два года?

- Два.

- Меньше получать мужчине неудобно.

- Спасибо вам, справедливый человек. Все искал вас по городу, в персональных машинах высматривал, думал - в гору пошли, а вы...

- Кто в гору идет, тот и сорваться может. Не жалей, не жалей меня, джигит. Машина почему такая старая?

- Честно работать хочу, потому. Тому дай, тому сунь - тогда на новенькой 'Волге' покачу. А два года? Я их не забыл. Слушай, прости, Ашир Атаевич, зачем пьешь? Зачем такой? Нам хорошие люди нужны. Зачем ты так? Прости, пожалуйста.

- Что тебе сказать? Следователь - вредная работа, друг, опасная работа. Попью немножко и остановлюсь.

- Обещаете?!

- Не обещаю. Надеюсь... А тебе, за сочувствие, хочу дать совет. Как бывший следователь. Бывший... - Ашир замолчал, будто забыл, что посулил что-то посоветовать, он замолчал, замкнулся, понурился.

Машина остановилась на тихой, в ухоженных деревьях улице, где по правую руку стоял осанистый современный дом с лоджиями, с внутренним двориком, видным за нарядной решеткой, где рдели розы, а по левую руку тоже осанистое протянулось здание из бетона и стекла, за которым зелеными зарослями начинался ботанический сад.

Вышли из машины, Знаменский протянул водителю трешку, но он ни Знаменского, ни денег его не заметил, он на Ашира смотрел, все ждал, что тот ему скажет. А тот уже отошел от машины, далеко отошел, идя, пришаркивая, сутуло, и вдруг обернулся, распрямился, крикнул:

- Честный человек, Чары, самый богатый!

Чары, невысокий, сухой, воистину наездник, подобранный, быстрый, вскочил в машину, как в седло, рванул ее с места в карьер, пришпорив и прикрикнув, развернул без всяких правил, промчался мимо Знаменского, радостно чему-то скалясь.

- А деньги?! - Знаменский взмахнул трешкой.

Промчалась машина, умчалась.

- Куда?! - крикнула из-за стойки женщина, когда Ашир переступил порог ее владений, а это был зал, стены которого были обшиты деревом, паркет сверкал, а оконные стекла, которых тоже было тут в избытке, были обряжены будто в нарядные юбки, сперва кисейные, а потом парчовые.

После зловонной пивной этот зал показался Знаменскому дворцом. И здесь прохладно было, откуда-то шел ровный, спасительный гул кондиционеров. Вдали, где мерцала стойка и где и стояла строгоголосая женщина, лица которой было не различить, - там в пестрый ряд выстроились вместо привычных бутылок конфетные коробки, трогательные мишки на Севере, ромашки российские, желтое поле колосящейся пшеницы - Родина встала в глазах, сложившись из этих коробок.

Но Ашир спокойно шел, пришаркивая, к стойке.

- Куда?! Куда?! - чуть поубавила голос женщина, все внимательнее всматриваясь в Ашира, даже через стойку перегнулась. - О, аллах! Ашир Атаевич, это вы?..

- Я, я, Роза-джан. Не узнала сперва?

- Да как же я могла вас узнать, Ашир Атаевич?! - Женщина выбежала из-за стойки, кинулась к Аширу, руки сведя ладонями, замерла возле него. - Я слышала, в городе говорили, но... Но я не верила, Ашир Атаевич, я и сейчас не верю. Может быть, вам деньги нужны? Скажите только. Я кольца продам, серьги... Все с себя сниму!..

Это была пожилая, поблекшая женщина, но еще продолжавшая воевать с наступившей старостью: выкрасилась, став красно-рыжей, брови подведены, губы щедро подмазаны. Но ведь жара. И весь этот грим чуть потек, а красно-медная высокая прическа сбилась, устали старые волосы держать фасон. На пальцах кольца, в ушах сережки, на морщинистой шее золотая цепочка, платье из дорогих, сразу видно, хоть и явно жарковатое, не по сезону. А в черных глазах выбелилась и старость, и усталость. И в эти старые глаза сейчас набежали слезы. Лицо женщины, зажив сочувствием, старушечьим становилось под молодящим ее гримом.

- Ничего такого продавать не надо, Роза-джан, - попытался улыбнуться Ашир. - А продай-ка ты нам пару бутылочек, какой-нибудь еще закуски на вынос, вот и все. Мой коллега заплатит, деньги у него есть. Пока. Кстати, познакомьтесь. Это, Ростислав Юрьевич, знаменитая наша Роза-джан! Ну, что было, то было, а сейчас она внуков воспитывает и в этом скромном правительственном буфете работает через день. И все - копеечка в копеечку. Столовая Совета Министров этот буфет снабжает, ей оказано высокое доверие. Тут ведь правительственные у нас клиенты. Не смотри на меня так, Роза-джан! А это - наш новый ашхабадец, Ростислав Юрьевич Знаменский. Ну, что было, то было, а сейчас он с нами. Да, да, Розочка, в городе тебе все правильно сказали... Выгнали меня с работы, отказали в доверии, знаешь ли, да, да, говорят, что я взятки брал, да, да... Веришь?

- Нет! Это неправда! - Женщина гневно выпрямилась, шагнула даже к дверям, будто кинуться хотела куда-то, чтобы немедленно опровергнуть эту неправду. - Я сама вам предлагала! Знаю, и другие предлагали! Разве вы взяли?! Вы не взяли! Про вас и молва такая шла: 'Не берет!' Это неправда! Оговорили вас, Ашир Атаевич! Да, оговорили? Почему?.. - Она приблизила к нему свои в затеках туши плачущие глаза. - Почему?..

- Длинный разговор, Роза-джан, ненужный разговор. - Ашир устало подсел к столу, рукой поддержал голову, вдруг устав безмерно. - Дай-ка нам чего-нибудь хлебнуть, иссох совсем.

- Сейчас! Сейчас! - Она кинулась к стойке, рванула дверцу холодильника, спеша, спеша, будто за спасительным кинулась лекарством.

Хлопнула пробка шампанского, вырвавшись к потолку, излилось радостной пеной шампанское в бокалы, да и на пол, покуда несла, и вот запенились бокалы на столе перед Аширом и Знаменским. И они начали глотать этот праздничный напиток, а буфетчица, смаргивая слезы с тушью пополам, со стороны смотрела на них, старую руку с кольцами подведя под подбородок.

- Это с какой такой радости льется тут шампанское?! - раздался громкий, напористый, отчетливо сановный голос.

На лестнице, спускавшейся в буфет из гостиничных покоев, картинно встал полноватый, вернее, дородный мужчина в той загадочной поре, когда, если издали глянуть, и пятьдесят человеку может быть, а может быть и под семьдесят. Он одет был вольготно, по-домашнему, в какой-то рубашке-апашке, в штанах явно пижамного происхождения, ноги в шлепанцах. А разве он здесь не у себя дома? Сановно, но не избыточно, выпирал из-под рубашки живот, совсем худым и неловко быть, когда обременен ты властью, а то, что это был человек, наделенный властью, в этом усомниться было невозможно. Он так и оделся наипростейшим образом, выходя на люди, что ему дозволена была подобная простота, наперед прощалась ему. Но - лицо... От этих шлепанцев, уверенно попиравших ступени, от этого живота начальственного, заслышав голос этот сановный, и лицо ожидалось под стать, округлое, щекастое, увы, самодовольное. Нет, не такое у этого человека было лицо. Неожиданным оно оказалось. Странно смуглое, оливковое, с запавшими щеками, с отеками в подглазьях. Больное лицо. Что - голос? Что - осанка? Как ни оденься, как ни прикинься, а лицо твое, человек, оно про все расскажет.

Важно переступая, чуть растянув губы в приветливой в меру улыбке, кивнув коротко хозяйке буфета и еще короче этим двум, что пили шампанское в такую-то жару, зорко, цепко оценив каждого взглядом, не удивившись здесь Знаменскому, то есть человеку, под стать этому месту, и изумившись его сотоварищу,