проснувшиеся пациенты этого бальнеологического курорта. Выбравшись на свет Б-жий, они спускались понемногу в блестевшую сталью водную гладь, и все это вместе напоминало известную картину А. Иванова, распахнувшую в моем детстве стену Третьяковки в долину Иордана.

…Конечным пунктом нашего путешествия стал Сдом, и там, на стоянке, мне приснился сон, в котором я шел по дну Мертвого моря и наткнулся на руины Аморы.

В Израиле всегда превосходно, без задних ног спится. Первая моя ночь двадцать лет назад прошла в студенческом общежитии Вейцмановского института на чем-то среднем между раскладушкой и гладильной доской. Высота постели находилась вровень с балконными перилами, и каждую ночь меня преследовало ощущение, что, засыпая, я отлетаю куда-то вверх и вбок и отправляюсь в не менее безвестное, чем бездонное, путешествие над окраинами Реховота. В первое утро я там и оказался, а месяц спустя после приезда полюбил там гулять.

В первое утро друг, у которого я остановился, разбудил меня на заре словами: «Вставай, пойдем воровать апельсины». Мы умылись и отправились на дело. Сторож апельсинового сада еще спал, и поэтому мы поздоровались только с его собаками. Деревья стояли по пояс в тумане. Я в первый раз видел апельсиновые деревья. До того момента апельсины мною наблюдались только в ящиках или на витрине. Вообще, сознание мое было явно ошеломлено теплой осенью, царившей на Святой земле, — улетал я накануне из ноябрьской Москвы, заваленной мокрым снегом.

Мой друг подходил к тому или иному дереву, срывал плод, разламывал его, чтобы впиться в мякоть и прислушаться к своему ощущению — насколько спелый, и шел решительно дальше. Для меня в этом только народившемся у горизонта солнечном свете каждый апельсин был драгоценен и всё вокруг виделось чистым волшебством, невидалью, и я никак не мог согласиться с придирчивостью моего друга. Оставлять такие богатства ради лучших казалось мне кощунством. Ушли мы из этого райского сада с рюкзачком, полным великолепных, невиданных по аромату и сладости апельсинов.

В первый же день стало ясно, что если моя плоть и сделана из земли, то именно из той, что теперь у меня под ногами. И я смог вообразить себя лежащим в этой земле — без того страха, который в детстве у меня вызывало это представление.

Поселился я в кампусе Вейцмановского института в небольшом домике — црифе. За ним, у мусорных ящиков, вертелись худущие, с огромными ушами, облезлые кошки. Они казались только что спрыгнувшими с египетских барельефов и вначале сильно меня напугали. Среди эвкалиптовых деревьев, вокруг овальной впадины, поросшей травой, стояло несколько каркасных бараков. Каждый вечер, спускаясь в центр земляного параболоида, я ложился навзничь и наблюдал стремительный южный закат, не похожий на закаты Среднерусской возвышенности: палитру восходов и закатов определяет рассеяние Рэлея на атмосферных взвесях — вот почему цвет неба так сильно зависит от характера почвы и растений, на ней произрастающих.

На новом месте меня занимало всё — начиная с природоведения. Впервые в жизни я вел «дневник закатов» — заносил в заведенную тетрадку время, когда солнце касалось верхушек деревьев, и кратко описывал, насколько хватало слов и способностей, характер облачности и колорита. О, сколько восторга вызвал январский ливень, стеной обрушившийся на Святую землю, когда по улицам хлынуло наводнение и молнии начали лупить во все места, не оснащенные громоотводами, в частности, в автозаправки, прямиком в зарытые в землю кессоны с топливом, и кругом завыли автомобильные сигнализации и сирены противовоздушной обороны.

Я полюбил бродить в окрестностях Реховота. Гулял в обществе косматой собаки Лизы, кормившейся у студенческих црифов. Со склона открывались дымчатые холмистые дали. В подножии холма размещалась обрушенная усадьба. Во дворе ее росли пять длинных тощих пальм, валялись заросшие травой ржавые останки сельскохозяйственной техники, кучки битого кирпича, какая-то рухлядь. Вокруг усадьбы широко по склону холма росли дички апельсиновых деревьев, плоды их были кислы и горьки. В низкорослом кустарнике жили дрозды с ярко-желтыми клювами. Дрозд — символ английской поэзии, и вслушиваться в речь его — пронзительную и многообразную — было большим удовольствием.

На втором этаже усадьбы, лишенной крыши, я подобрал несколько пожелтевших клочков писем, написанных химическим карандашом по-английски. На обрывке конверта удалось разглядеть штемпель: «1926, London». Я прочитал и сунул листки под куски штукатурки, где они лежали, и оглянулся.

Лиза, забравшись на развалины и пропав в косматом протуберанце, зевком хватала солнце. Взор мой парил. Он утопал в световой дымке, стремясь вобрать весь ландшафт, весь до последней различимой детали. Апельсиновые сады тянулись внизу сизыми кучевыми рощами по обеим сторонам петлистой грунтовой дороги. В них на ветках под густой листвой висели закатные солнца: срываешь один плод, разламываешь, выжимаешь в подставленные губы, на пробу, утираешься от сока, идешь дальше, от дерева к дереву, выбирая. Лиза, носясь под деревьями, заигрывается с собаками сторожа, берет на себя их внимание. Черные дрозды с желтыми клювами, оглушительно распевая, перелетают, перепрыгивают от куста к кусту в сухой блестящей траве. В ней я однажды наткнулся на огромную черепаху. Размером с пятилитровую кастрюлю, черепаха обнаружила на своем панцире несколько вырезанных и расплывшихся по мере роста букв.

Обрывки писем содержали, кроме личных признаний, призывы приехать. Женский почерк (более мелкий, округлый и тщательный) отказывался ехать в небезопасную Палестину и призывал адресата приехать на Новый год самому. Письма было стыдно читать. Сейчас мне скорее непонятно, почему я решил оставить их на том же самом месте (ясное дело, стыд, вызванный осознанием подглядывания, должен был загаситься исследовательским интересом), чем то, каким образом они там сохранились, в развалинах под открытым небом… Мужской почерк (раздельные прямые высокие буквы) в подробностях излагал, как происходит сбор урожая, какие деревья насаждаются в низинных местах города, как возделываются плантации, какие сельскохозяйственные машины планируется в будущем году купить, а какие придется взять в аренду. Женский почерк сообщал, кто присутствовал на похоронах дедушки, как были обставлены поминки…

Там, в окрестностях Реховота, на взгорье, я мог несколько часов просидеть на возвышенном месте — перед ландшафтом заката. Что думал при этом, я никогда выразить не мог. Кажется, тогда происходило рождение нового стремления, нового движителя. Однажды это совместилось с чтением.

Мне было двадцать лет, на коленях у меня лежал «Улисс», я курил сигареты «Nobless» и занимала меня только одна серьезная мысль: каким образом в главе «Навсикая», изобразительный ряд которой в первой половине текста остается принципиально черно- белым, во второй половине вдруг необъяснимым образом вспыхивает всеми оттенками радуги? Задумавшись и не найдя ни единого прилагательного, ответственного за это преображение, я стал перелистывать страницы и наткнулся вот на что:

Все это означало только одно: несколько дней назад, в развалинах, я читал письма Блума, обращенные к Мэрион. И если бы не стояло после этого абзаца «Nothing doing. Still an idea behind it»[10], я бы и вправду принял бы все это за чистую монету.