предстояло вернуться в страну лишь через два десятка лет, глубоко преобразившись.

В рамках той же адаптации к континентальной «современности» монархиня и ее племянник-министр в 603 г. ввели двенадцать степеней шапок — двенадцать образцов головных уборов, наглядно демонстрировавших ранг, а значит, и функцию главных лиц при дворе; поскольку последние все по определению принадлежали к самым могущественным родовым группам, это был ловкий способ установления иерархии кланов и включения их в систему почитания и подчинения. В этом надо видеть не просто зачаток прагматичной формы управления военного образца, а первую регламентацию, вводящую государственные ритуалы и иерархию. С того момента и только с того момента — благодаря этим степеням шапок — в определенной форме возникла власть; сегодня историки единодушно признают, что тогда родилось государство, но образ действий этого государства был очень своеобразным. Казалось, все функционирует так, будто группа, выполняющая административные функции, добилась, чтобы ее признали образцовым центром, чьей власти подчиняются все. Нечто в этом духе — особый престиж власти — сохранилось и в современном японском государстве, пусть в скрытой форме, часто малозаметной для иностранцев.

Зато в следующем, 604 г. перешли к вещам, имеющим намного более практическое значение: знаменитая «Конституция 17 статей» определила совершенно новые нормы политического действия и политической морали. Здесь уже не упоминались ни буддизм, ни ритуалы в самом поверхностном смысле слова: монархиня и ее министр старались по возможности верно применить к Японии китайские конфуцианские принципы. Одновременно с китайской доктриной, регулирующей социальные отношения, к условиям архипелага почти форсированно приспосабливали всю имперскую терминологию континента. Впервые власть признавала, что глава Ямато имеет сан, сравнимый с саном «императора» и «сына Неба», и это неявно подразумевало, что он тоже получил «полномочия» от Неба — эту самую форму в императорском Китае всегда принимала духовная легитимность; отсюда следовало, что отныне власть суверена Японии больше не будет зависеть только от соотношения сил.

Эту адаптацию китайских идей к островным условиям сначала пытались внедрить на моральном уровне. Следующее поколение уже перешло к более прагматичной концепции власти, рассчитанной в первую очередь на решение административных вопросов. Но проходило десятилетие за десятилетием, и никто не добивался, чтобы новое мышление вытеснило старые верования (позже объединенные под названием, звучащим по-китайски, — синто, «путь богов»): в них императорский дом даже видел залог своей легитимности на местах, которую укрепляла сказочная генеалогия, связывающая его — как вчера, так и сегодня, — с автохтонными богами. Этот религиозный и культурный дуализм, который веками постоянно ощущался в жизни архипелага и который иногда было трудно поставить под вопрос, в конечном счете имел важные и благотворные последствия: благодаря ему японская самобытность всегда находила способы отстоять себя, даже в ситуациях, когда повсюду насаждались китайские религиозные и политические кадры. Итак, система Сога зиждилась на определенном представлении о прогрессе, открытом миру. В 610 г. из Когурё прибыли многочисленные художники и ремесленники, искусные в рисовании, в производстве бумаги или чернил.

Настоящее часто искажает картину прошлого. То, что существует сегодня, создает иллюзию, что успех того или иного начинания был неизбежен. На самом деле Сётоку вполне мог потерпеть неудачу. В 614 г., например, сложилась сильная оппозиция энергично проводившейся китаизации. Даже когда он умер

(621 или 622), его дело и дело его тетки еще можно было поставить под вопрос и даже в большей или меньшей степени подорвать. Те, кому модернизация мешала, не складывали оружия, и тем более не опускали рук сторонники тех, кто раньше поддерживал Мононобэ. Сказать, что Сога вызывали мало симпатий, было бы эвфемизмом. «Делатели императоров», подстрекатели к самоубийствам и организаторы различных низостей, они могли придать китаизации отталкивающий облик. Но их противники сражались тем же оружием.

В 645 г. принц по имени Нака-но Оэ убил Сога-но Ирука, виновного в том, что посадил на трон — в числе прочих — одну женщину, вдову прежнего покойного императора; убийцу ожидало большое будущее, ведь через двадцать три года (в 668 г.) ему самому предстояло стать императором под именем Тэндзи. Эта драма хорошо показывает, насколько политическую жизнь того времени пронизывало насилие и какая царила вражда, которая, правда, более относилась к отдельных лицам, чем к системе: если двор, казалось, избавился от Сога, то лишь затем, чтобы еще более систематично проводить организацию централизованного государства на китайский манер. Это была эпоха «великих реформ эры Тайка» (645– 646), завершившихся в 649 г. созданием административной системы из восьми департаментов, а в 652 г. правительство распределило землю в столичном регионе.

В то же время император (Котоку, царствовал в 645–654 гг.) добивался, чтобы всякий ритуал был организован в соответствии с новыми идеями, тон в которых задавал буддизм; ограничительный эдикт 646 г. о погребениях запрещал сильным мира сего возводить одновременно очень красивые гробницы и очень красивые храмы; власть выбирала живых и храмы, предпочитая отпускать мертвых к их праху, по буддийскому обычаю. Поэтому стало хорошим тоном демонстрировать богатство, строя все более красивые и даже оригинальные здания религиозного назначения, и коммандитные товарищества финансировали создание величественной архитектуры в китайском духе.

Так выглядит история, которую совсем недавно преподавали и которую еще рассказывают детям. Однако сегодня многие историки без колебаний выдвигают новые перспективы, рассматривая эволюцию Японии в рамках развития всей Восточной Азии. Они говорят, что в то время никаких «великих реформ» не было, что это выдумка людей, которые через сто лет, в VIII в., приспособили к условиям архипелага китайский юридический аппарат — систему кодексов, рицурё. Другие заходят еще дальше, утверждая, что Сога, как и все великие министры и императоры VI и VII вв., были корейцами.

Если принять определенное решение в этом вопросе очень трудно, несмотря на археологические аргументы, поочередно подкрепляющие позиции то одного, то другого лагеря, одно кажется бесспорным: Япония той эпохи представляла собой крайне сложную этническую и культурную мозаику. Там сосуществовало и взаимодействовало меж собой очень много общин — это были группы, населявшие архипелаг с древних времен и вышедшие, в зависимости от местности, на очень разный уровень технического развития, и маленькие колонии переселенцев (кикадзин), бежавших из корейских царств, которые непрестанно разоряла война. К ним надо также добавить попавших сюда по тем же причинам отдельных выходцев из еще более отдаленных мест — северо-восточных областей Китая, который тогда переживал состояние изрядной политической нестабильности. Проходили поколения, и вчерашние иммигранты становились завтрашними японцами. Поэтому нельзя, как иногда делают,