приобретение карты Японии — документа, который на Дальнем Востоке традиционно относят к типу «оборонных секретов», — Зибольд был обвинен в шпионаже в пользу России и выдворен в 1829 году. Он оставил в стране подругу-японку и двухлетнюю девочку, которую родила ему первая (эта девочка доживет до 1903 г.). Она символизирует время великих перемен, которое настанет лет через тридцать, в 1859 г., но это уже другая история.

Допускали иностранцев или нет, массу обычных подданных это несомненно заботило очень мало. Истинной причиной их бед было то, что базовые производительные силы страны — то есть, при традиционной экономике натурального хозяйства, крестьяне — поставляли продукты питания другим, тогда как сами недоедали. Как уже часто бывало за сто лет, голод и каннибализм снова стали повседневной реальностью, на сей раз в течение четырех лет, с 1832 но 1836 гг. (этот период запомнили как «голод эры Тэмпо»). На всем Хонсю голодающие обвиняли торговцев рисом в том, что те запасают зерно, чтобы вздувать цены, после чего дело доходило до проявлений насилия. Однако новым явлением стало то, что высшего накала восстание достигло в городах, особенно в Осаке, и возглавил его уже не какой-нибудь невежественный грузчик, а просвещенный человек, представитель класса самураев.

Его звали Осио Хэйхатиро (1793–1837), и, похоже, он какое-то время служил в полиции. Особо он увлекался философскими изысканиями и принадлежал к спиритуалистскому конфуцианскому течению последователей китайского философа Ван Янмина (1472–1529), особо известному в Японии своими работами о необходимости развивать идеи, которые бы обосновывали определенные общественные позиции. Вот Хэйхатиро и занял определенные общественные позиции и в конечном счете стал управлять событиями, направив народный гнев выше уровня скупщиков, на власти — ту самую администрацию, которая пустила всё на самотек и не выполняла своей первостепенной роли — поддержания равновесия. Впервые восстание, приобретя теоретическую основу, несло в себе зародыши революции. Но к власти повстанцам прийти не удалось, да и что тогда можно было сделать с такой плотно притертой, с такой часто склепанной полицейской системой, как система Эдо? Когда они подожгли город — что уже само по себе было преступлением, караемым смертной казнью, — и, более того, пошли на приступ замка Осаки, подошли численно превосходящие сёгунские войска. Хэйхатиро и его друзья, чтобы погибнуть с честью, совершили самоубийство. Таким образом, верх остался за сёгуном, хотя в сельских местностях отчаявшиеся крестьяне еще то и дело восставали, отказываясь верить, что их героя больше нет.

В том же 1837 г. к власти пришел новый сёгун. Его звали Иэёси, и его имя сохранилось в истории прежде всего потому, что перед самой его смертью в 1853 г. американский мореплаватель, коммодор М. Перри, передал ему письмо президента США с требованием открыть японские порты для международной торговли. В остальном Иэёси не оставил о себе особых воспоминаний: похоже, его правление было скорее бесцветным, где все попытки что-то сделать были обречены на провал. Чтобы восстановить равновесие, уже полтора века как утраченное, он не раз безуспешно принимал авторитарные и даже диктаторские меры. В 1838 г. от них пострадали интеллектуалы, выступающие за открытость страны, и все любители иностранных наук. Правительство, стараясь поразить движение в голову, ополчилось на самого известного из них — Ватанабэ Кадзана.

В чем дело — в прелести его живописи, истоки которой уходили одновременно в японскую традицию и в традицию голландских гравюр? Или в меланхолии его знаменитого портрета Таками Сэнсэки (1785– 1858), великого коллекционера карт мира, сторонника отправки японских научных и технических миссий за рубеж? Ватанабэ Кадзан (1793–1841) сегодня — один из самых излюбленных персонажей современной японской историографии. Этот человек, принадлежавший к классу самураев, живо увлекался как «голландскими науками», так и каллиграфией, монохромной и философской, в китайском духе. Арестованный за интеллектуальный нонконформизм и за то, что он открыто требовал развития отношений с иностранными государствами, Ватанабэ Кадзан поначалу был приговорен к смерти. Было ли это следствием популярности этого человека? Приговор сразу смягчили, заменив насильственной, пожизненной, высылкой в сельскую местность. Из отвращения или из соображений чести, а может быть, из-за того и другого вместе Кадзан в следующем, 1841 г. покончил с собой, официально — чтобы не стать обузой для своего даймё (провинции Аити, то есть области Нагой), которого его присутствие в качестве отщепенца могло поставить перед трудным выбором.

Однако удар по сторонникам более современной науки не решил ни одной из текущих экономических и социальных проблем. Но у правительства были другие планы; оно постоянно делало ставку на возврат к идеализированному прошлому, создавая его образ на основе смутных воспоминаний, а не на современную реальность, которая мало заботила находящихся у власти конфуцианцев. В 1841 г. Мидзуно Тадакуми (1794–1851) начал реформы («реформы эры Тэмпо») с похвальным намерением одновременно укрепить порядок и улучшить положение крестьян, в 1842 г. сделав вид, что смягчает, хотя бы по форме, политику отторжения. Неудача оказалась настолько болезненной, что ему пришлось очень скоро, в 1843 г., подать в отставку. И этого оказалось недостаточно: обвинения в коррупции, выдвинутые против его подчиненных, настолько замарали и его репутацию, что в 1846 г. он был вынужден отказаться и от должности даймё где-либо.

Но в главных провинциях Юга, более чем в полутора тысяче километров от Эдо, регионы начали разрывать связь с сёгуном по мере того, как к их руководству все чаще обращались иностранцы; так, под благовидным предлогом оказания помощи жертвам кораблекрушений на острова Рюкю стали прибывать французские корабли — сначала в 1844, потом в 1846 гг., пытаясь завязать торговые отношения. Даймё Сацумы (современная префектура Кагосима) в конечном счете принял решение: хочет того сёгун или нет, но его лен в промышленном и военном отношениях откроется для внешнего мира.