перемещения остальных игроков. Эта незатейливая игра развила у меня умение вести шар, держа палку одной рукой, очень пригодившееся впоследствии в хоккее.

Дома сидеть не любил и в зимнее время. Когда трещал мороз и ребят не выпускали на улицу, катался один на санках и ледянке с горы или на коньках и лыжах по льду замерзшей речки. Санки и коньки делал мне дядя Евсей — мастер на все руки. Для коньков он брал небольшие деревянные полоски и вставлял между ними кусочки железа, ну а санки у него получались просто превосходные. Глядя на дядину работу, я изготовил себе лыжи. Взял полоски от старой бочки, набил на них кусочки кожи, валявшиеся на полу в мастерской у дяди, и соорудил лыжные крепления. Начинал кататься, когда лед на реке был еще не очень крепким, и частенько проваливался в воду. Хорошо, что речка была неглубокая, да и дом рядом. Забирался сушиться на печку, выслушивая, как мать сердито бранит меня за неосторожность. В таких случаях мою сторону всегда принимал дядя Евсей, внушавший мне ничего не бояться. Так же бесстрашно катался я с горок на ледянке. Брал у дяди Евсея пилу, вырезал из панциря реки кусок льда толщиной с полметра, садился на него и съезжал с крутого берега вниз. Кувыркался, падал, вставал, и все повторялось снова, хотя набивал себе синяки и шишки.

Любимой летней забавой было, конечно, купание в речке. Плавать, как и все деревенские ребята, научился сам. Летом ребятишкам поручали присматривать за коровами. Спасаясь от жары, коровы залезали в речку, пока вода не доходила им до брюха. Мы забирались туда, где поглубже, плавали и ныряли.

Однажды я очутился в лесу в «змеиный день», когда все деревья были просто увешаны шипящими и извивающимися гадами. Отталкивающее и одновременно завораживающее зрелище оставило в памяти неизгладимое впечатление об этих местах, как о колдовских.

Так незаметно пролетели два года. Жизнь в Петрограде понемногу налаживалась. Надо было возвращаться домой. Дядя Евсей очень привязался ко мне, просил мать оставить меня в деревне, но она не согласилась. Сам я с болью в сердце расставался с этими местами, словно чувствовал, что никогда их больше не увижу.

Когда мы вернулись в Петроград, мне было уже лет десять, но никакой грамоте меня еще не обучали — в Лыпышеве не было даже начальной школы. Пришлось ходить пешком от Смольного, в районе которого находился наш дом, в школу для переростков на Знаменской улице у Московского вокзала. Брата Колю поместили в школу такого же типа, только на улице Жуковского. После привольной деревенской жизни учеба показалась довольно скучным занятием. Из всех предметов больше всего любил математику — она давалась мне легко. В критической ситуации, когда остальные ученики были не в состоянии решить особенно трудную задачу, старенький учитель вызывал к доске меня, приговаривая:

— Ну-ка, Демеша, давай ты!

Нравились мне также уроки рисования и черчения. А вот русский язык не любил — уж очень много приходилось учить правил. Помню, как старательно зубрил одно и то же правило на шипящие буквы Коля:

— Щи да каша — пища наша. Волки рыщут — пищу ищут.

Жилось нам в те годы очень трудно. Заработки у родителей были невысокими. Работали они на Невской ниточной мануфактуре, построенной еще в начале века англичанами. После Октябрьской революции она перешла в собственность государства и получила название фабрики имени Халтурина, а позднее, после смерти Кирова, переименована в Прядильно-ниточный комбинат имени Кирова: И не случайно — на комбинате Киров был своим человеком. Часто приходил сюда из Смольного пешком и всегда без охраны; одет был очень просто — гимнастерка и галифе, заправленные в высокие сапоги. Его любили и знали в лицо все фабричные — и взрослые, и детвора. Завидя издали, мы выбегали его встречать, крича хором:

— Киров, Киров пришел!

А он нас смущенно успокаивал:

— Ну что, ребята, вы так кричите!

Бывшие хозяева фабрики построили для рабочих шестиэтажный дом из красного кирпича (типа общежития с коридорной системой и крохотными квартирками). Стоял он на Малой Болотной улице прямо напротив фабрики и значился под номером XI. В одной из квартирок, состоявшей из комнаты и кухни, ютилась наша семья из восьми человек.

Как только дети рабочих подрастали, родители приводили их на фабрику. Здесь они проходили курс обучения, а затем занимали рабочие места, чаще всего идя по стопам родителей. Так создавались фабричные династии, в том числе и наша. Отец, Тимофей Дементьевич, поступил сюда молодым парнишкой, овладел грамотностью и специальностью в такой мере, что был назначен мастером цеха еще при хозяевах-англичанах. Мать, Фекла Федоровна, была привезена в Петербург из вологодской деревни двенадцатилетней девочкой-сиротой. Проработала на фабрике всю жизнь, страдая под старость тяжелым профессиональным заболеванием. Следом за ними порог фабрики переступили мои братья Александр и Иван, сестры Анастасия и Вера, а потом их дети и внуки. К нашей династии текстильщиков причислили впоследствии меня и брата Николая за высокие спортивные достижения, хотя мы никогда на фабрике не работали.

В развитии фабричного спорта большую роль сыграли бывшие хозяева-англичане, основавшие еще до революции «Невский футбол-хоккей-крикет-клуб» с уютным стадионом и прекрасным травяным полем. После революции какие-то головотяпы-администраторы устроили там дровяной склад. Дрова шли на отопление самой фабрики и дома, где жили рабочие, поэтому возражать было трудно. Но тяга к спорту у рабочих была так велика, что они стали проводить субботники и, не затратив ни копейки из фабричной кассы, построили рядом новый стадион. Правда, футбольное поле оказалось не столь высокого качества, как у англичан.

Этот стадион стал моим любимым местом с детских лет. Воспитывались мы, прямо скажем, по- спартански, летом спали под открытым небом, забираясь на крышу сарая. Семьи текстильщиков были, как правило, многодетными, а жилищные условия такими же стесненными, как и у нас. Поэтому на дворе и стадионе всегда было полным-полно ребятни, самым любимым развлечением которой стала игра в футбол.

Я увлекся футболом сразу же, как только увидел на поле своих старших братьев. А вот Колю долго не удавалось приобщить к спорту: футболу он предпочитал голубей. В детстве Коля был довольно тихим мальчиком, любимчиком матери. Я же, озорник, любил над ним подшучивать. Приманит, бывало, Коля чужака, а я возьму и выпущу его. Но не со зла. Просто не понимал я этой его страсти, которая, по собственному признанию брата, осталась в его сердце на всю жизнь. Да еще мне очень хотелось, чтобы Коля был рядом со мной на футбольном поле. Но, увы, он вообще не любил подвижные игры, где я всегда верховодил. Здесь нужны были быстрота, ловкость, смелость, выносливость, которыми Коля от природы не обладал.

Взять, к примеру, такую игру, как чехарда. Играли в нее группа на группу (трое на трое, четверо на четверо): трое «водили» (держали), а трое запрыгивали. Когда прыгал последний, кричали:

— Раз, два, три — чехарда, держи!

Заметив мою великолепную природную прыгучесть, старшие по возрасту ребята старались заманить меня в свою команду, предоставляя мне прыгать последним. Мне всегда удавалось запрыгнуть и удержаться, поэтому водили мы редко.

Для победы в другой популярной у нас игре надо было обладать хорошими скоростными качествами. Согласно ее условиям один игрок располагался в центре квадрата, а четверо других — по углам. Угловым игрокам надо было быстро меняться местами, а центровому (водящему) успеть во время их перебежек занять чье-нибудь место в углу квадрата. Наши выдумки на игры были неистощимы: штандер, лапта, «попа-загоняла»… Для игр в ход шло все. Так, на стадионе стояли рядом два шеста для поднятия флагов. Мы устраивали лазание по ним на спор — кто скорей доберется до самого верха.

Однако самым любимым занятием оставался футбол. Мы, подростки, играли обычно группа на группу (двенадцать на двенадцать, пятнадцать на пятнадцать человек) на вылет. Затем делали перерыв — обязательно купались в Неве. Я обычно уходил от ребят вдоль берега к Александро-Невской лавре и оттуда плыл два-три километра в прохладной невской воде к Охтинскому мосту. Здесь они меня встречали, и мы снова шли играть в футбол. Было у нас и такое развлечение — прыгать в воду с баржи. Тогда по Неве на баржах перевозили дрова. Высота подобной «вышки» была не менее четырех метров, и, чтобы прыгать с