его Крючковатый.
— Эй! — негромко, но повелительно окликнул он.
Владик, передав блокнот Павлику, подошел. Крючок, не здороваясь, протянул несколько смятых денежных бумажек.
— За работу! — буркнул он.
— За какую работу? — притворился Владик.
— За такую, — хмыкнул Крючковатый, — за чужие вещички из чужой квартирки!
— Не надо мне ничего! — сказал Владик, отталкивая деньги обеими руками. — Не надо. У меня свои есть. За эти бумажки менты меня сразу заметут.
— Тебя и так заметут, ежели меня слушать не будешь, — Крючковатый ухмыльнулся и спрятал деньги в карман.
— Почему это? — тихо спросил Владик.
— Потому. Следов не надо оставлять, — сказал Крючковатый, — я же в перчатках был, а ты голыми руками работал!
— Не работал я! Не грабил! — крикнул Владик.
— Тище, ты, сука! — прошипел Крючок. — Зря шумишь. Теперь мы с тобой одной веревочкой… Понял? К вечеру готов будь. В семь. У почты! И чтоб без глупостей! Коли сболтнешь — кончу и следов не оставлю. Понял? Покеда!
Владик стоял как оглушенный, ничего не видя и не слыша. Очнулся от испуганного крика Павлика.
— Владик! Кто это? Он еще придет сюда? Скажем Марьсильне, чтобы она прогнала его! Видишь, я его нарисовал! Какие глаза страшные!
— Да-да, скажем и прогоним, — рассеянно отвечал Владик, глядя на портрет Крючковатого, нарисованный Павликом.
«Зачем я живу? — спрашивал он себя. — Зачем? Кому я нужен? Мамке? Так ведь она и трезвой не бывает, а по пьянке и себя не помнит. Где уж ей. Батяня давным-давно на том свете крылышками машет! Брату Федьке тюрьма — дом родной. Не до меня! Всем не до меня… Все кругом гады. — Тут он споткнулся — все эти Филины и Крючки! А Марьсильна? А Павлик со Светкой? А прачка и Академыч? Они что — тоже «такие»? Разве Марьсильна требовала когда-нибудь от меня честного-пречестного слова, что я больше не буду нарушать детдомовские порядки, не позволю себе ничего такого, не подведу? Нет! Она просто разговаривала со мной о жизни, о мамке, как с равным. Она как-то даже сказала мне, что все мы нужны Родине. А что такое — Родина? Дед Павлика защищал Родину на войне… У меня тоже был дед. И мой дед воевал в каком-то Афгане! Я его не помню, потому что дед умер, когда я был еще маленький. Но осталась его военная медаль в ящике комода. Она всегда лежала там. Странно, мамка всегда по пьянке выбрасывала все, что ни попади под руку, но эту цветную железку хранила и даже иногда плакала, разглядывая ее. Почему? Может в ней все дело? Какая неведомая сила скрыта в ней? Если даже мамку эта сила трогает…»
Владику жарко стало от этих мыслей. Он почувствовал, что это воспоминание о деде, которого он смутно помнил, вдруг будто разбудило новые, таинственные, до поры дремавшие в нем силы и мысли.
«Дед защищал Родину. Я много раз слышал эти слова в школе, но никогда не придавал им никакого значения. Защищать Родину, быть нужным Родине. Неужели Родина — это та обшарпанная комнатенка с малюсенькой прихожей, где мы жили с моей мамкой? Или она — это детский дом, где я живу теперь? А может, она во мне самом, где-то… внутри? Нет! Это что-то очень большое! И я нужен ей! Я — Владик Кораблев! А зачем? Что я сделал для нее? И сделаю? Да, конечно, сделаю… Я войду сегодня вместе с Крючковатым в чужую квартиру, чтобы ограбить ее, потому что я смертельно боюсь «филинов» и «крючков», которые таскают меня, как слепого котенка, за шиворот. Они тыкают меня мордой в любое дерьмо, в какое только захотят! А я терплю… Я, Владик Кораблев, — терплю!
— Владик! Почему ты молчишь? Мне страшно! — дергая его за рукав, говорил Павлик. — Идем отсюда!
— Идем, — медленно отходя от своих мыслей, сказал Владик и добавил: — Запомни, малыш, никогда не води дружбы ни с «филинами», ни с «крючками», а води дружбу с хорошими людьми!
Павлик лишь осторожно кивнул.
Крючковатый нажал на кнопку звонка, подождал, прислушиваясь, не спеша вставил отмычку в замок.
— Эй, Крючок паршивый! — неожиданно звонким голосом крикнул Владик, отскакивая в сторону. — Отойди от двери, гад! А то хуже будет! Ну!
Крючок вздрогнул и обернулся.
— Зря орешь, — медленно овладев собой, сказал он, — зря! Я думал, ты стоящий парень, а ты сучонок паршивый. На попятную, значит, пошел? Ну-ну! Дальше-то что?
— А то! — так же громко продолжал Владик. — Не носильщик я тебе больше и не слуга! Ищи дураков в другом месте! Понял?
— Понял, — тяжело ухмыльнулся Крючковатый, и Владик увидел в его руке тускло блеснувшее лезвие ножа. — Продал, паскуда позорная!
Владик бросился к двери соседней квартиры, лихорадочно надавил на кнопку. Тишину прорезала глуховатая трель звонка.
— Зря, — с деланным сочуствием проговорил Крючковатый, надвигаясь на Владика, — зря тренькаешь. Дачники здесь проживают, в выходные на природе цветочки нюхают. Так что никто тебе не поможет. Молись, сука! — со страшной силой прошипел он, делая бросок вперед.
Владик уклонился. Нож со свистом пропорол воздух. Теперь у Владика появился шанс — полсекунды, не больше, для броска на лестницу. И тут, незнамо откуда, вывернулся Павлик. Владик замер.
— Не тронь! — слабым от волнения голосом крикнул Павлик. — Не тро-о-о-онь!
А нож уже шел на него, маленького, беззащитного, раскинувшего руки, заслонившего собой.
Владик опомнился лишь, увидев, как медленно, словно в кино, оседает на бетонный пол Павлик и, брызжа слюной, сыплет какие-то ругательства Крючковатый. И тогда он выпрямился, развернулся и со всей силой, на какую только был способен, вложив в этот удар всю свою ярость, боль и ненависть к прошлой жизни, врезал по острому, подпрыгивающему подбородку.
Казалось, он ударил не по Крючковатому, а по всему тому пошлому и страшному, что успел пережить. Впервые за всю свою коротенькую жизнь встал во весь рост наследный сын великого народа своего, еще до конца не осознавший этой своей принадлежности, но не было уже на свете силы, которая бы заставила его вернуться к прежнему привычному состоянию: склонить голову и встать на колени перед человеком, который был ему ненавистен.
Удар получился — Крючковатый, слабо икнув, качнулся и расслабленно, словно тело его было сделано из ваты, покатился под лестницу. Он долбанулся головой в стену, ойкнул и затих. Полежал несколько секунд. И вдруг, вскочив на ноги, трусливо нырнул куда-то вниз, под перила.
Неожиданно ясно Владик увидел, как из неимоверной выси прямо на него падает та самая, случайно увиденная им тогда в сарае Шеста, игластая, острая, ослепительная звездочка. Она с такой силой вошла ему в сердце, что он застонал от нестерпимой боли и… заплакал, прижимая свое лицо к лицу Павлика.
Павлик поправлялся медленно. В маленький городок, затерянный на краю огромного озера, уже входила осень. Дороги потемнели, набухли, разъехались. Деревья сбрасывали разноцветную листву. На больничном крылечке дрались мокрые воробьи.
— Павлик! — сложив рупором ладони, кричал Владик. — Па-а-авлик!
Ему так много нужно было сказать Павлику. И то, что люди в милицейской форме совершили справедливое дело, арестовали Крючковатого, и скоро будет суд. И то, что все мальчишки с этой осени будут учиться слесарному делу в авторемонтных мастерских и Владику почти каждую ночь снятся эти мастерские. Три лучших фильма киностудии «Ручеек» получили специальные призы Всероссийского конкурса, и Спиридон Академыч ходит именником, а к Бегемоту с Китом и подходить страшно, такие они гордые и важные. Лечаший врач сказала Марьсильне, что скоро разрешит навестить Павлика, и весь
