хлам; ведь я — единственный наследник! Кстати, не найдешь ли ты в Нейштадте покупателя?» Нейштадтец в моем доме! Тут я больше не выдержал и дал о себе знать…

— Как ангел-мститель! — заметил Гартмут.

— О, нет, я был совершенно спокоен, но грозен. Макса я вообще не удостоил ни словом и, обратясь к редактору, сказал: «Милостивый государь! Этот господин, бывший до сих пор моим племянником, с этой минуты им не является! Вам не придется подыскивать покупателя для „исторического хлама“, потому что завтра я составлю новое завещание и назначу моего единственного племянника также и единственным наследником. На мой винный погреб тоже не трудитесь рассчитывать. Эрнст разопьет его со своим другом, майором Гартмутом, о чем я тоже упомяну в своем завещании. А теперь отвезите-ка этого человека домой, он чересчур много выпил»!

— Браво! — крикнул майор. — Это было великолепно! Право, трогательно, что вы вспомнили и обо мне и своей завещательной волей возложили на меня столь приятную обязанность. А Макс, как только протрезвеет, будет слезно просить у вас прощения.

— Да я вышвырну его за дверь! — грозно крикнул старик. — Сегодня я на всякий случай составил свое завещание, а в Гейльсберге торжественно оформлю его при свидетелях. Здесь комар носа не подточит… ведь на то я и юрист! — Он тщательно сложил завещание и запер его в ящик письменного стола, но тут вдруг впал в элегическое настроение: — А я так любил этого мальчишку! С малых лет я так баловал его и возлагал надежды на его талант. Я никогда ни в чем не отказывал ему, и вдруг такая черная неблагодарность с его стороны!

Старик уже готов был даже заплакать, но майор положил ему руку на плечо и стал утешать:

— Оставьте в покое этого глупого мальчишку! Хорошо, что вы хоть теперь узнали его истинное лицо! Собственно, фамильный гений не угас — он перешел лишь на Эрнста, и тот честно служит на славу своему дядюшке. Ведь были же вы вчера центром всеобщего внимания на скамье журналистов!

Майор нашел весьма действенное средство, чтобы утешить старика. Глаза нотариуса заблестели при одном воспоминании об этом.

— Да, почти все поздравляли меня! — воскликнул он. — Корреспондент «Таймса» пожал мне руку и сказал: «Мистер Трейман, вы увидите когда-нибудь своего племянника великим человеком! Он — гениальный оратор». Я скромно выслушал похвалу и ответил: «О, это уже у нас так в роду!».

— Да, это уже так в роду! — подтвердил Гартмут. — А теперь пойдемте вниз к Вильме, дядя Трейман… вы должны позволить мне называть вас теперь так, потому что сделали меня сонаследником вашего винного погреба.

Банкир Марлов с озабоченным лицом сидел у себя в кабинете. Вчерашний день превзошел наихудшие его опасения. Этого он никак не ожидал! Безусловное оправдание Раймара окончательно губило его противника Рональда. Разумеется, столь благополучным результатом для себя Эрнст Раймар был всецело обязан своей блестящей защитительной речи, и Марлов волей-неволей вынужден был за ним это признать. Он наравне со своими друзьями-финансистами, как в зеркале, увидел, что они в последние годы терпеливо сносили и против чего должны были, по существу, бороться. Впрочем, на банкирский дом Марлова не было брошено ни малейшей тени. После выхода злополучной брошюры Раймара Марлов сразу заметил надвигающуюся опасность и принял надлежащие меры. Он мог доказать свою непричастность к этому делу с той самой минуты, когда для него стала ясной его подоплека, но… его дитя, его дочь!

Правда, до сих пор помолвка оставалась для всех тайной, но что, если Рональд отомстит, рассказав, что Эдита Марлов была его невестой и лишь тогда, когда ему угрожало падение, они постыдно отказали ему? Это наверняка поставит его, Марлова, в неловкое положение перед обществом. Но хуже всего было решительное заявление Эдиты, что она считает себя связанной данным словом до тех пор, пока от него ее не освободит сам Феликс. Марлов достаточно хорошо знал характер Рональда, равно как и то, что тот был неспособен на великодушие, когда его рассердят.

Банкир сильно испугался. В этом вопросе он чувствовал себя прежде всего отцом, обязанным освободить свою дочь из-под власти человека, которому сам ее отдал. Всего лишь раз он позволил себе отступить от старых принципов своего дома и тоже протянул руку за «заклятым золотом» — и вот это вымещалось теперь на его единственном ребенке!

Вернувшись домой от Вильмы, Эдита была очень расстроена и взволнована, но ничего не ответила на вопросы отца, а только просила его оставить ее одну с Рональдом, когда он приедет сегодня вечером, и не прерывать их разговора.

Она прошла к себе в комнату. На улице уже давно было темно, но здесь, в этой роскошно обставленной комнате, сиял ослепительный свет. Розовый абажур на электрической люстре, обычно смягчавший ее свет, по распоряжению девушки сегодня был снят, и яркий свет заливал всю комнату, освещая каждый ее уголок, каждый предмет, каждую безделушку, каждую черту бледного, но решительного лица Эдиты. Ведь в ее жизни наступала страшная минута.

Рональд вчера у них не был, но сегодня утром прислал записку, в которой сообщал, что будет вечером…

И вот он вошел. Дверь за ним закрылась, и они очутились с глазу на глаз. Эдита спокойно встретила Феликса, но, когда он склонился над ней, чтобы, по обыкновению, обнять, она вся вздрогнула, что, конечно, не ускользнуло от его внимания. Он окинул ее быстрым взглядом и, слегка коснувшись губами ее холодного лба, спросил:

— Ты ждала меня вчера? Мое настроение, весьма понятно, было далеко не из лучших. Я был бы плохим собеседником и потому предпочел не ехать к тебе.

— Но ведь я ждала тебя не для салонных разговоров.

— Может быть, для соболезнований? Я не принадлежу к числу людей, нуждающихся в утешении, я привык сам справляться со своими проблемами.

Рональд говорил громким, самоуверенным тоном, и только бледность лица да нервное подергивание губ ясно свидетельствовали о том, как подействовало на него вчерашнее поражение. Эдита подошла к камину, где стояли два низеньких кресла, и опустилась в одно из них; ее примеру последовал и Рональд.

— Я и сегодня боюсь обидеть тебя каким-нибудь словом, — возразила она. — Я была вчера на разборе дела, и потому нам излишне сегодня говорить о том, как поразил нас обоих его исход.

— Нас обоих? — повторил Рональд. — Значит, ты продолжаешь считать себя моей? А твой отец давно не думает об этом.

— Ты от папы? — поспешно спросила Эдита.

— Нет, я прошел прямо к тебе, но для меня давно не тайна, что он настоятельно желает изменить наши отношения. Да я и не сержусь на него за это, так как у меня с ним с первой же минуты установились исключительно строго деловые отношения. Я считаюсь только с тобой, Эдита, с тобой одной!

Его пламенный взгляд с лихорадочной тревогой остановился на лице девушки, но Эдита медлила с ответом.

— Ты ведь знаешь, Феликс, — наконец ответила она, — что внешние обстоятельства никогда на меня не влияют. И поэтому я требую от тебя откровенности. Мой отец считает твое положение сильно пошатнувшимся; он полагает, что вчерашний вечер…

— Является началом конца, — с горькой иронией перебил ее Рональд. — Такого мнения, по-видимому, придерживаются весьма многие. Однако они чересчур быстро сделали выводы. «Кумир маммона», как аттестовал меня мой противник, повергнут. Мне кажется, что он и сам не прочь занять это место. Ведь вчера люди чуть не припадали к стопам этого великого оратора, этого поборника справедливости. Разве он не увлек и тебя своим красноречием? Ты ведь весьма податлива на это! — Рональд уже плохо владел собой. Эдита молчала, не желая раздражать жениха, а тот продолжал с возрастающей страстностью: — Но эти мудрые пророки ошибаются. Я еще Феликс Рональд, и пусть они не забывают этого! Правда, от Штейнфельда мне придется отказаться, да и за существование других предприятий придется выдержать