усилия сдерживать в груди торжествующий вопль. Сам город расцветал, как роза под лучами моей новообретённой эйфории. Я стал заговаривать на улицах с незнакомыми людьми; я мог бы сделать что угодно — заказать в «Лодочнике» выпивку для всех присутствующих; шлёпнуть Квазимодо по горбу и потащить его к «Святому Габриелю» распить на двоих бутылку шампанского. И всюду была она, само собой разумеется, она или, во всяком случае, её призрачный образ: лицо, мелькнувшее в толпе, фигура, скрывшаяся за углом или одиноко и недвижно стоящая на империале автобуса, а автобус увозил её от меня по серой пустыне широкой, продутой ветром и усеянной сухими листьями аллеи. Я проявлял чудеса ошибочного узнавания. Помню особенно один случай, когда я, запыхавшись, догнал чёрное платье и положил ладонь на вроде бы её плечо, а в следующую минуту должен был извиняться и кланяться перед коротышкой-военным с нафабренными усами. Как мало участвовала во всём этом мысль, вот что меня сейчас изумляет. Под мыслью я понимаю не глубокое и вдумчивое рассуждение, взвешивание противоположностей и тому подобное, а простой, житейский ум, почти неслышный голос, отзвук давнишних родительских поучений и предостережений с тех ещё времён, когда меня учили стоять, ходить, говорить. Сознание моё превратилось в болото, в трясину, по которой если вздумаешь пройти там, где кажется твёрже, обязательно провалишься до живота. И всё это, прошу учесть, последствие единственного и, казалось бы, ничего не значащего поцелуя. Да, вот уж дурак так дурак!

Но выходит, что ты, то есть она, — обе! — были охвачены почти таким же восторженным, трепетным юным ожиданием и предчувствием, как и я. Правда, правда. Не говори мне, что всё это было притворство, или, даже если и так, скажи, что притворством это было только в начале, а потом стало всё всерьёз. Прошу тебя, не лишай меня моих заблуждений, ведь они — это всё, что у меня есть.

Так прошло три дня. Они представляются мне сейчас как застеклённые экспонаты, отчётливые и нереальные, и я тоже помещён среди них в неловкой позе, с широчайшей, непроходящей улыбкой во весь рот — манекен в витрине. (Ох уж этот переизбыток тропов и сравнений! А где же тут я сам?) Я ждал, когда А. придёт. Совершенно некуда было торопиться, всё шло в ровном, хотя и взволнованном темпе сердечного биения, на нас тайно воздействовали некие загадочные силы, законы космической геометрии, которые неизбежно сведут нас вместе, как параллельные лучи света в пространстве. Я блаженствовал всё это выпавшее из времени время, как в детстве блаженствовал длинными субботними утрами. Она непременно придёт. Мы будем вместе. Всё получится.

Но получилась на самом деле тётя Корки.

Собственно, как я теперь вспоминаю, звонок раздался как раз субботним утром. Было ещё совсем рано, и я, не проспавшийся после неспокойной ночи, сначала не мог понять, что мне говорят. «Это миссис Хаддон из приюта», — повторял незнакомый пронзительный голос, с каждым разом раздражённее и выше тоном. А я, стоя в коридоре на холодном линолеуме, только тупо кивал в телефон, как будто на меня сердится сам телефонный аппарат. За спиной моей лязгнула почтовая щель и просыпала на коврик целую охапку счетов; у Гермеса выдалось беспокойное утро. «Алло, алло! Вы меня слышите? — кричал голос. — С вашей тётей плохо!» На заднем плане слышны были какие-то завывания, и я представил себе, как тётя Корки кружится, точно дервиш, на чёрно-белых плитах холла в «Кипарисах», разматывая свои гробовые пелены. «Она спрашивает вас, — продолжала кричать миссис Хаддон. — Ни с кем, кроме вас, не желает разговаривать». Похоронные рыдания набрали силу и заглушили её слова; мне показалось, будто она говорит что-то насчёт солнца. «Шарон! — раздался её вопль. — Шарон! Немедленно выключи эту мерзость!» Шум сразу стих. «Я приеду», — вздохнул я, как обиженный ребёнок, которого отрывают от игры. «Да, уж пожалуйста», — возмущённо отозвалась миссис Хаддон, давая мне понять своим негодующим тоном, что она вправе ожидать от меня большего, чем просто покорности.

Она оказалась суетливой дамочкой-мышкой с весьма своеобразной фигурой: толстой и округлой в поясе, а руки тонкие и уж совсем неожиданно стройные ножки, наводящие на мысль о теннисе, о белой плиссированной юбочке и о розовом джине на траве рядом с кортом. Острая мордочка её была бледной и почему-то влажно блестела, блеклые голубые глаза слегка навыкате смотрели немного по-рыбьи, и в этом было какое-то сходство с большеглазыми напудренными дамами Фрагонара. Разговаривая с вами, она упорно смотрела в сторону и, обхватив двумя пальцами, тёрла запястье, как будто старалась натереть пузырь. Она вышла встретить меня на застеклённую веранду, вид у неё был при этом укоризненный, даже сердитый, и хотя я примчался сразу же, я, сам не знаю почему, принялся мямлить в своё оправдание про заторы на улицах и про то, как редко ходит здешний автобус. «С ней никакого сладу нет, — оборвала меня мадам на полуслове. — Это ужас какой-то. И конечно, стоит ей начать, за ней следом и все остальные. Просто как малые дети». Всё это она проговорила негромким, расстроенным голосом, глядя вбок, только видно было, как вздрагивает белый кончик её острого носа. Вообще она была такой бледной, бесцветной, мне показалось, что у неё нет третьего измерения, стоит ей повернуться ко мне лицом, и от неё останется одна вертикальная линия, как будто она не живая, а вырезана из картона. Она повела меня в холл, где я увидел её почтенную половину — призрачного мистера Хаддона, брыластого, сутулого и насторожённого; он прятался в тени кадки с пальмой и делал вид, будто меня не замечает, а его супруга сделала вид, будто не замечает его. «Вы — сын», — сказала она, это прозвучало скорее как обвинение, а не вопрос. А когда я ответил отрицательно, она критически поджала губы, осуждая, по-видимому, не только меня, но и всю мою безответственную и безучастную семейку. «Ну, не знаю, — фыркнула она. — Она всё время только о нём и говорит».

Что у тёти Корки есть сын, я слышал впервые в жизни. Насколько мне было известно, потомства у неё не имелось, представить себе, что она качает на колене маленькую копию себя в мужском роде, вообще-то было, боюсь, даже смешно. Но в тот день, не выспавшийся, плохо соображающий, да ещё в состоянии подросткового возбуждения (всё тот поцелуй!), я нашёл такую мысль забавной и в каком-то смысле верной и обрадованно воскликнул: «Ах да, конечно, конечно, её сын!» — бестолково ухмыляясь, кивая и даже что- то напевая с закрытым ртом. Миссис Хаддон, которая подымалась впереди меня по лестнице, оглянулась и бросила на меня мрачный неодобрительный взгляд, он пришёлся мне вровень с коленями. Мы уже подошли к комнате тёти Корки, когда дверь приоткрылась и оттуда бочком вышел молодой человек неопрятного вида. Заметив нас, он остановился, испуганно озираясь, похоже, что готовый к бегству. Это был доктор Муттер, но я тогда не расслышал его имени. Не будем на нём сейчас задерживаться — мы ещё увидимся немного погодя. Он напомнил мне персонаж из «Алисы в Стране Чудес», Кролика, кажется, а может быть, Сумасшедшего Шляпника. Миссис Хаддон свирепым взглядом отправила его вон, и он, обрадованный, неловко кивнув, поспешил убраться.

Тётя Корки лежала на своей огромной кровати, неподвижная и плоская, мне даже показалось сначала, что её связали. Она спокойно дышала. Глаза у неё были закрыты. Рядом на железной табуретке, растопырив голые коленки, сидела рыжая Шарон, похожая сегодня на девочку лет двенадцати, и читала книжку-раскладку. (Я даже разглядел открытый разворот: растянутые кроваво-красные губы, одна большая слеза и изо рта пузырь, а в нём надпись: «О Даррен!..» — надо же, какие подробности сохранила востроглазая Мнемозина!) Я приблизился на цыпочках, но Шарон подняла голову от книжки, улыбнулась и подмигнула, а у меня растроганно сжалось сердце: я увидел, что рука тёти Корки, похожая на связочку сухих сучков, покоится в пухлой девчоночьей ладони. Должно быть, я был похож на Смерть, явившуюся собственной персоной: тёмные провалы вокруг глаз с недосыпа, смущённый нелепый оскал от уха до уха и перекинутый через локоть макинтош, как саван наготове. Наклоняюсь над постелью, и в ту же минуту, как и в прошлый мой приезд, веки у тёти Корки раскрылись, точно их дёрнули за верёвочки, и она села в постели в своей белой рубашке, как новобрачная жена Франкенштейна (вообще у неё было какое-то сходство с Эльзой Ланчестер). Взволнованно восклицая: «О, я видела его! Видела его!», она судорожно вцепилась в меня свободной рукой, пытаясь выдернуть другую из крепких пальцев Шарон. Получилась трогательная сцена, достойная кисти сентиментального викторианского живописца, какого-нибудь сэра Имярека Такого- то Сякого-то: полуодетая старуха сидит в размётанной постели, горестно подавшись вперёд, а её поддерживают с одной стороны улыбчивая девочка-сиделка, а с другой — немолодой, сомнительного вида племянник, чей поношенный костюм и небезупречное бельё служат знаками заинтересованности в наличии наследства; а на заднем плане ещё, само собой, присутствует бледнолицая госпожа Смерть. «Ей мерещится, — жизнерадостно пояснила мне Шарон, слегка подёргала тётю Корки за руку и громко, как у глухой, спросила: — Верно ведь, дорогуша?» Но тётка не ответила, только ещё глубже вонзила сухие старушечьи пальцы в мой локоть. «Он приходил ко мне, — проговорила она трепетным полушёпотом. — Пришёл, встал вот тут, где ты сейчас стоишь, и смотрит на меня. А глаза ну совершенно отцовские!» Тут в