что нет, он заметно обрадовался.

— А что в них было точно? Угрозы?

Я предпочел бы говорить на другие темы, но он стал настаивать, и не без стыда пришлось пересказать ему текст второго письма, после чего на его лице появилось удивление, смешанное с недоверием.

— Невероятно! — проговорил он.

— На обоих письмах стоял штемпель почты, что находится на улице Литре, то есть их опустили неподалеку от Монпарнасского вокзала.

— Наверняка чтобы отвести в сторону ваши подозрения, — заметил он.

— Вы не думаете, что это может быть кто-нибудь из Рена?

— Нет, конечно.

— Но здесь я ни с кем не встречаюсь. И никому не причиняю ни малейшего вреда.

Я описываю наш разговор только потому, что Эрве отнесся к письмам точно так же, как вы. Да и посоветовал мне то же самое. Не переживать. Постараться о них забыть, ибо здесь больше глупости, нежели злого умысла. К сожалению, это легче сказать, чем сделать. Шутка ли, я до сих пор испытываю смутный страх, когда открываю почтовый ящик или шкафчик в лицее Шарля Пеги, будто опасаюсь, что рука моя прикоснется к чему-нибудь холодному и живому!

— Вам больше ничто не грозит, — категорично заявляет Эрве, но, увидев, что Элен возвращается к нашему столику, поспешно добавляет: — Предупредите меня, если вас вдруг снова станут преследовать. Однако я почти что уверен: с этим покончено!

Бедняга! Разве он в силах что-либо изменить! Как бы там ни было, возможно благодаря теплу, разлившемуся в груди после вкусной сытной еды, я ему поверил. Будем надеяться, что и в самом деле ничего плохого со мной уже больше не произойдет. Нового нападения мне не перенести, ведь даже металл не выдерживает, если его то охлаждать, то нагревать. Что же говорить про сердце…

Эрве отвез нас домой на своей великолепной спортивной машине. И хотя было тесновато, Элен чуть не захлопала в ладоши от удовольствия. И очень удивилась, что мы так быстро доехали до дома.

— Хотите покататься? — предложил Эрве.

Элен умоляюще взглянула на меня.

— Поезжайте вдвоем, — согласился я. — А я пас, устал немного.

Пусть она развлечется. Я не самый веселый спутник. Но теперь, если мне удастся сохранить место, — а почему бы и нет? — может быть, я вновь научусь смеяться.

Спасибо за ваши заботливые письма. Я совершенно не заслуживаю вашей дружбы.

Искренне ваш

Жан Мари».

Опираясь на руку матери, Ронан впервые вышел на улицу. Он бы предпочел остаться один. К тому же, если ему и впрямь вдруг понадобится помощь, она ему не бог весть какая поддержка. Они доехали на такси до парка Фавор и теперь медленно шли по залитой солнцем аллее.

— О чем ты думаешь? — спрашивает мать.

— Ни о чем.

Он не обманывает. Ему просто приятно смотреть на цветы, на прыгающих воробьев, на свежую зелень листьев. Тело тоже кажется обновленным. Оно еще слабое, шаткое, но уже счастливое, хотя что это за счастье, неотделимое от горького стыда. Ведь рядом должна идти Катрин. Это солнце Ронан крадет у нее. Послеполуденный покой с ароматом цветов, шумной возней птиц и жужжанием насекомых он крадет у нее. Что ему остается — идти, опершись на руку старой женщины в темной, словно траурной, одежде, и ругать себя за то, что остался в живых; лучше вообще забыть, кто ты и что ты, и представлять себя вот этим дроздом или листом, плавающим возле берега пруда, тенью облака на лужайке…

— Ты не устал?

— Нет.

— Наверное, немного все-таки устал.

— Я же говорю тебе, что нет.

— Видишь, вон там скамеечка. Как раз то, что нам нужно.

Спорить бесполезно. Согласившись выйти погулять с ней вдвоем, он обрек себя тем самым и на все остальные уступки. В том числе и на такси. Мать хотела избежать ненужных встреч, разговоров — «у людей долгая память». А парк Фавор оттого, что здесь в это послеполуденное время всегда довольно мало народу. Разве госпожа де Гер, урожденная Ле Корр дю Плуэ, может допустить, чтобы за ее спиной шушукались.

Она устраивается с сыном на скамье, стоящей наполовину в тени, наполовину на солнце, и достает вязанье. Лучи сверкают на спицах. Ронан начинает подремывать. Но его сознание тоже вяжет — маленькие узелочки мыслей. Почему мать выбрала именно парк Фавор? Должна быть какая-нибудь тайная причина… Собор, скорее всего… Он ведь совсем рядом, в двух шагах, за деревьями… На обратном пути они как бы невзначай пройдут мимо. Эта благочестивая женщина никогда не упустит своего случая. Так у нее всегда: за одной причиной, явной, скрывается другая, будто краб под камнем. Скажет: небольшой отдых нам весьма кстати. И как откажешься? Придется идти за ней и усаживаться на скамью перед алтарем. Она начнет вздыхать, молитвенно сложив руки, и шлепать губами, как зайчиха, пережевывая вместо капустного листа «Аве Мария», в благодарность за спасение ее мальчика, некогда такого набожного, а теперь безразличного ко всему на свете. Интересно, а эта сволочь Кере по-прежнему такой же святоша, как раньше? Ну погоди, голубчик!

Ронан открывает глаза. От яркого света дорожная пыль вдалеке кажется синей. Ну что же, сафари начинается. Их заповедник небольшой. Кере не сможет ускользнуть. Надо только заманить его по-ближе. Это будет долго… Долго… Голова Ронана откидывается на спинку скамьи. Он спит. Госпожа де Гер осторожно запахивает полы его пальто.

Извините за почерк. Рука ходит ходуном. Так велико волнение. Но случилось нечто ужасное. Я сейчас все вкратце расскажу: позавчера вызывает меня к себе директор и протягивает письмо, полученное с утренней почтой. Я сразу все понял. О боже, третье! На этот раз никаких оскорбительных выпадов. Лишь правда без прикрас.

— Тут все верно? — спрашивает директор.

— Верно.

К чему затевать бесплодные споры?

— Почему не признались сразу?

А с какой стати, раз я вообще молчал до сих пор? Ничего не изменить! Есть вещи, касающиеся лишь меня одного.

— Вы ведь не один здесь, это вы понимаете? — вопрошает он.

Он долго размышляет, поигрывая дужками очков. А я уже знал, чем все кончится.

— Неприятная история, — вздыхает он. — Вы ведь уже успели оценить как следует наших учеников, не так ли? И смогли убедиться, что это далеко не сахар… Но это, поверьте, ничто по сравнению с их родителями и родственниками. Особенно туго иметь дело с матерями, чуть что, сомнительная отметка или малейшее наказание, как они тотчас бегут ко мне, а в вашем случае… Если бы вы сразу откровенно мне все рассказали… Кто знает, возможно, это бы что-нибудь и изменило. Лучше от греха подальше! Люди так глупы!.. А вдруг письмо размножат, и пойдет себе гулять в десяти — пятнадцати экземплярах по рукам… все ведь может быть! Вы представляете, какой оно произведет эффект? Вы можете сразу распрощаться со всяким авторитетом, а я потеряю немало учеников.

Я был не в состоянии спорить. Он абсолютно прав, я даже не пытался возражать.

— Каждый волен думать и поступать, как ему заблагорассудится, — продолжал директор. — Но в таком учреждении, как наше, лучше всего держаться золотой середины. Посудите сами… ну поставьте себя на мое место.

Я ждал последних слов. Неизбежно звучащих во все времена. Я уверен, что Понтий Пилат говорил их побитому и окровавленному царю иудейскому.

Пауза. Он никак не мог решиться договорить свою мысль, ибо малодушие и подлость, несмотря ни на