маленький инцидент, который, как я думаю, даже в то время показался мне странным. Он нисколько не был зловещим и в другое время мог показаться довольно комичным.

Я одеваюсь очень быстро. Я никогда не был в состоянии держать слугу, заботящегося о моей одежде, и следовательно научился заниматься ею сам. Должно быть, я был первым, кто закончил переодеваться и покинул свою комнату, чтобы сойти вниз, при этом после первого гонга  прошло примерно пятнадцать минут.

Дом, как я сказал, был георгианским и имел настолько простую планировку, что его можно было охватить одним взглядом. Имелось три этажа, и на каждом по всей длине шёл коридор, в который справа и слева выходили двери. Моя комната была расположена в восточном конце коридора, а комната Мэри Терстон — в западном, рядом со спальней молодого Стрикленда. А прямо напротив её комнаты была комната её мужа.

Я достиг верхней площадки лестницы и собирался спуститься, когда заметил, что дверь комнаты Мэри Терстон приоткрылась. Думая, что она также успела быстро переодеться, я подождал её. Но это был Стрикленд, пытающийся осторожно выйти. Когда он увидел меня, то сделал неловкую попытку возвратиться в комнату, однако, поняв, что я уже увидел его, он, казалось, передумал, и вышел уже совершенно не таясь. Входя в собственную комнату, он даже слегка мне поклонился. Я продолжил путь вниз, жалея, что остановился  и в результате меня могут счесть шпионом. Кроме того, меня смущало само то, что я увидел. Я задался вопросом, что могло связывать этих двух: пожилую, дородную женщину — этакую мамашу, с крепеньким молодым игроком и пьянчужкой. Независимо от того, что это могло быть, я был уверен, что это не любовная интрижка.

Внизу я обнаружил викария, который, как я понял, был приглашён на ужин. Увидев его сидящим у огня в гостиной, я был немного обеспокоен, поскольку понял, что в течение некоторого времени мне придётся находиться с ним наедине. Он сидел, вытянувшись в струнку на стуле с прямой спинкой, его руки покоились на костлявых коленях, а глаза — после того, как он приветствовал меня, — торжественно вспыхнули пламенем, отражённым от камина.

Я, конечно же, и до этого случая уже встречался с мистером Райдером, и должен признать, что никогда не обходилось без неловкости. Этот маленький, жилистый человек с пристальным взглядом был совершенно неуместен в весёлом доме Терстонов — гораздо неуместнее, чем скелет на банкете. Неуместным делала его сама внешность. Он был лыс, щёки отливали жёлтизной, а воротники его одежды всегда были слишком свободными для его тонкой шеи. Его одежда всегда была неопрятной и иногда даже грязной, поскольку он был холостяком и в своём насквозь продуваемом домике полностью зависел от деревенской женщины, которая убирала в доме и следила за его одеждой. Но всё-таки чувствовать себя не в своей тарелке заставлял меня именно его взгляд. У викария была привычка уставиться на какого-нибудь человека, а затем, очевидно, задуматься и уйти в себя, в результате чего в течение пяти или даже десяти минут этот человек оставался как будто под наблюдением. Глаза у мистера Райдера были тёмные, круглые, удивлённые и глубоко сидящие в глазницах.

Его репутация также была незаурядной. В своём пуританизме он был яростен. К тем из его прихожан, которые, по его мнению, выказывали слабости, он был беспощаден. В окрестностях ходило много историй о его бескомпромиссной войне против того, что он называл «грехами плоти». Рассказывали, что однажды, встретив парочку деревенских влюблённых, гуляющих воскресным днём по окрестностям, он прочитал им настолько строгую лекцию, что они фактически сумели «распутаться» (подвиг, который не покажется лёгким любому, кто наблюдал сложности, связанные с охватом рукой талии, сцеплением пальцев, пожатием предплечья и т.д.), но и поспешили домой, стараясь держаться друг от друга на расстоянии. Он яростно набросился с проповедью на несчастную жену фермера, которая однажды явилась на службу в платье с несколько более оголённой шеей, чем было общепринято, а его поведение, когда он проводил венчание, свидетельствовало и том, что он действует через силу, в результате чего процедура оказывалась очень краткой.

У Терстонов он обычно говорил мало, если только вопрос его не задевал, и я заключил, что его приглашали из сострадания: ни доктор, ни Мэри Терстон не считали, что в доме викария он ел досыта.

Я предпринял одну или две попытки заговорить с ним, но он отвечал только абстрактными односложными словами. Однако внезапно он повернулся ко мне.

— Мистер Таунсенд, — сказал он, — я хочу задать вам один вопрос. — Тон, которым он это сказал, был довольно странным. Его голос был глухим, почти страстным. В нём не было никакого извинения. Выглядело так, как если бы он собирался дать мне шанс защититься от какого-то серьёзного обвинения. Затем он, казалось, снова отдалился и уставился на огонь.

— Вы можете, — сказал он наконец, не глядя на меня, — успокоить меня. Я надеюсь, что можете. — Я ждал. Тогда он снова резко повернулся ко мне. — Не замечали  вы чего-нибудь в этом доме? Чего-нибудь, что идёт не так, как должно идти? Чего-нибудь... недолжного?

Я подумал о Дэвиде Стрикленде, скрытно выходящем из комнаты Мэри Терстон, но улыбнулся и бодро ответил: «О Господи, нет, мистер Райдер. Я всегда считал этот дом образцовым».

Он вёл себя настолько странно и эксцентрично, что я даже забыл обвинить его в неуместности вопроса. Впрочем, его можно было обвинять не больше, чем ребёнка, когда тот обсуждает проблемы родителей. Наконец, я почувствовал значительное облегчение, когда открылась дверь и вошёл Сэм Уильямс, после чего разговор стал более естественным.

Ужин, как я помню, прошёл весело и очень оживлённо. Мы все ели с неподдельным удовольствием, и Терстон был очень оживлён, демонстрируя какой-то рейнвейн, который он купил на аукционе в соседнем поместье. Столл обслуживал нас с почтительной эффективностью, и всё это было, конечно, превосходно.

Тем не менее, оказалось немного неприятным, что, когда Мэри Терстон по традиции на некоторое время удалилась, среди нас остался викарий, мрачно сидящий за столом, чопорно отказавшийся от портвейна и лишающий остальных возможности говорить более свободно, чем в присутствии хозяйки. Не то, чтобы беседа после ужина у Терстонов когда-либо была особенно грубоватой —  это не так. Но молодой Стрикленд, несмотря на свой довольно несносный характер, умел ловко рассказывать забавные истории, и, возможно, только из-за присутствия мистера Райдера я, например, был подавлен наступившей тишиной. Стало легче, когда кто-то предложил сыграть в бридж, хотя ни Терстон, ни я не особенно любили карты.

В тот вечер некоторые из нас испытывали усталость. Я нисколько не был удивлён, когда довольно рано молодой Стрикленд встал и извиняющимся тоном сказал, что идёт спать. Он сказал, что в этот день рано встал и чувствует себя утомлённым.

— Виски с содовой прежде, чем уйдёте? — предложил Терстон из-за карточного стола.

Но Стрикленд неожиданно отказался. «Нет, огромное спасибо, — сказал он, — думаю, мне действительно лучше сразу уйти». Он кивнул нам, и покинул комнату.

В тот момент я не заметил времени, но впоследствии вычислил, что было около половины одиннадцатого.

Затем настала очередь Алека Норриса. Он предложил окончить игру в конце следующего роббера. Он играл с Терстоном, Уильямсом и мной, в то время как викарий и Мэри Терстон что-то с интересом обсуждали, сидя на диване.

— Вы, наверное, захотите присоединиться к игре, миссис Терстон, — сказал викарий, — ну а мне самое время идти домой.

— Но это же совсем недалеко, Райдер, — вежливо заметил Терстон, хотя я не думаю, что хоть кто-то из нас стал бы жалеть об уходе викария.

— Нет. Я пройду через сад. Буду дома через пять минут — И, выразив благодарность за приятный вечер, он удалился.

Мы действительно сыграли ещё один роббер, но игра шла не слишком успешно, поскольку Мэри Терстон была слабым игроком, а Сэм Уильямс, который был её партнёром, относился к бриджу вполне серьёзно. И мы закончили игру как раз тогда, когда часы пробили одиннадцать.

— Нет, — сказала Мэри Терстон, — действительно хватит. Я огорчаю бедного мистера Уильямса. Кроме того, одиннадцать часов — это моё время идти спать.

Это было совершенно верно. Как у маленького ребёнка, у Мэри Терстон было своё фиксированное