Я сидела и вдыхала сладковатый запах лошадиного пота и сена. Антерос опустил свою огромную голову мне на плечо, я погладила его по длинной шее.

— А с нами все в порядке, мы живы, — продолжала я, — так что постараемся взять от жизни все, что можно.

Он не отпрянул в сторону, а, наоборот, уткнулся носом в мою руку, как будто требовал, чтобы я продолжала его гладить. А потом задрал голову, как будто принюхиваясь к запаху, доносившемуся с улицы.

— Ну что ж, пойдем! — прошептала я. — Пойдем на волю и будем жить. Выбора у нас нет.

Я медленно поднялась и сняла с крючка уздечку. Он по-прежнему вел себя спокойно и даже опустил голову, как будто хотел мне помочь. Я крепко держала его под уздцы, когда открывала задвижку, хотя прекрасно понимала, что, если он захочет рвануться и убежать, ничто его не остановит.

Мы вышли во двор, и я села на него без седла, так, как привыкла ездить в детстве. Я решилась и была готова к чему угодно, думая, что продержусь по крайней мере сколько смогу. Но он немного погарцевал на месте и ждал моего сигнала. Когда я цокнула языком, он стронулся с места и начал постепенно набирать скорость. Он легко перепрыгнул через ограду и приземлился так мягко, что я даже не почувствовала толчка.

Я повернула его голову в сторону гор, и он перешел на галоп. Ветер сорвал с меня чепец, и мои волосы развевались теперь за спиной, как знамя. Копыта Антероса стучали о землю в ритм с моим пульсом. Мы живы, мы живы, мы живы, как будто выстукивали они, и мое сердце вторило им. Я осталась жива, я еще молода, и я буду жить. Когда я скакала на Антеросе тем утром, я поняла, что Майкл Момпелльон был сломлен испытаниями, а меня они только закалили.

Я скакала просто ради того, чтобы двигаться вперед, мне было не важно, куда мы скачем. Вскоре мы оказались на поле рядом с Межевым камнем. Протоптанная тропа уже успела зарасти. Камня не было видно под высокой травой. Я остановила Антероса и стала смотреть на Стоуни-Миддлтон. Я вспоминала, как мне хотелось убежать туда и спрятаться. Сейчас меня никакой обет не сдерживал. Мы понеслись галопом вниз по склону, едва замедлив ход, когда проезжали по деревне. Думаю, что жители Стоуни-Миддлтон не знали, что и подумать при виде меня. Солнце поднялось уже высоко, и я направила Антероса назад, в нашу деревню.

Майкл Момпелльон выскочил из дома, как был, в одной рубашке, без плаща. У него было такое выражение лица, будто он не верит собственным глазам, и в то же время было видно, что он рассержен. Он подбежал к нам и схватил Антероса за уздечку. А потом оглядел меня с ног до головы. Только тогда я вспомнила, в каком я неприличном виде: юбка подоткнута, волосы растрепались.

— Ты что, с ума сошла? — проговорил он.

Я посмотрела на него и впервые в жизни не отвела взгляда.

— А вы? — спросила я.

Он долго смотрел на меня, а потом закрыл лицо руками.

— Да, ты права, я действительно, наверное, сошел с ума. — И с этими словами он опустился на колени прямо в грязь.

Клянусь, в ту минуту я подумала об Элинор: как бы она расстроилась, если бы увидела его в такой жалкой позе. Я спрыгнула с лошади и обняла его так, как это наверняка сделала бы она. В последний раз я обнимала мужчину больше двух лет назад. И тут я почувствовала такое острое желание, что не смогла сдержать стона. Он слегка отстранился и посмотрел на меня, а потом нежно провел пальцами по моему лицу, по волосам, привлек меня к себе и поцеловал.

Так нас и застал помощник конюха. Он прятался где-то, боясь, что его обвинят в том, что недоглядел за жеребцом. А теперь он стоял перед нами, широко раскрыв глаза. Мы быстро отстранились друг от друга.

Я смогла взять себя в руки и проговорила:

— Ах, вот ты где, Ричард. Пожалуйста, присмотри за Антеросом. Он наверняка хочет пить. И можешь почистить его.

Я передала ему уздечку и не оглядываясь прошла в кухню. Через минуту я услышала, как дверь открылась и закрылась, на лестнице раздались шаги. Я прижала руки к вискам, пытаясь успокоиться. Я смотрелась в блестящую сковороду, висевшую на стене, и вдруг увидела в ней его отражение.

— Анна.

Я не слышала, как он спустился вниз, теперь он стоял в дверях. Я сделала шаг ему навстречу, он нежно взял меня за запястья. И заговорил так тихо, что я едва его слышала:

— Я не знаю, как объяснить тебе мое поведение там, во дворе. Но прошу, прости меня…

— Нет! — перебила его я, но он отпустил мою руку и приложил палец к моим губам.

— Я сам не свой. И тебе это известно лучше, чем кому бы то ни было. У меня все путается в голове, большую часть времени я вообще не могу ни о чем думать. На душе у меня так тяжело, кажется, в жизни не осталось ничего, кроме боли…

Я почти не слушала, что он мне говорит. Я знала, он не хотел, чтобы я сделала то, что я сделала. Но я так страстно желала его, что мне было все равно. Я подняла руку и положила ее на его руку, которая по- прежнему была у моего лица, а потом слегка лизнула кончик его пальца. Стон вырвался из его груди, и он прижал меня к себе. А потом мы опустились на каменный пол, и ничто уже не могло остановить нас.

Я не помню, как мы поднялись наверх, но, когда мы лежали на пахнувших лавандой простынях, мы были очень нежны друг к другу. После, под шум начавшегося дождя, мы говорили обо всем на свете, но только не о последнем, страшном годе.

И только под вечер, когда он задремал, я потихоньку встала с постели, оделась и пошла задать корм своим овцам. Я набирала вилами сено из копны, а он вдруг подошел и встал рядом.

— Давай я это сделаю, — сказал он.

Он взял у меня вилы и, ловко управляясь ими, быстро набрал сена. Потом отнес сено туда, где паслись мои овцы. Мы быстро разбросали его. Он разбил влажный ком сена вилами, запахло белым клевером. Он взял горсть и глубоко вдохнул этот приторный запах. Когда он поднял голову, на его лице была счастливая улыбка.

— Это сено пахнет моим детством, — сказал он. — Знаешь, лучше бы я был фермером. Может быть, я им и стану теперь.

Мы пошли назад в наступавших сумерках, и, когда уже подходили к моему дому, он взял меня за руку и спросил:

— Анна, можно я останусь у тебя сегодня на ночь?

Я кивнула, и мы зашли в дом. Я хотела разжечь огонь, но он остановил меня.

— Сегодня ты ничего не должна делать, я хочу сам за тобой поухаживать, — сказал он.

Он усадил меня на стул и укрыл шалью. А потом разжег огонь и подал простую еду: сыр, яблоки, овсяный пирог и пиво. Мы ели с одного блюда, прямо руками. Мы почти не разговаривали, а просто сидели и смотрели на огонь. А потом легли в мою постель и любили друг друга. Когда все кончилось, я заснула крепким сном и спала до самого утра.

Лучи солнца осветили его длинное, неподвижное тело. Я приподнялась на локте и смотрела на него, водя кончиком пальца по солнечным квадратам на его груди. Он проснулся, но продолжал лежать не двигаясь, только смотрел на меня сузившимися от наслаждения глазами. Глядя на свою руку на его груди, я подумала: какая она красная, с загрубевшей кожей, и сразу вспомнила нежные белые руки Элинор.

Он взял мою руку и поцеловал. Я отняла ее, стесняясь, и выпалила то, что было у меня на уме:

— Когда ты был со мной, ты вспоминал Элинор?

— Нет, — сказал он. — Мы никогда не были близки.

Я села и с недоумением уставилась на него. Он смотрел на меня своими серыми глазами, непроницаемыми, как кусочки дымчатого стекла. Я схватила простыню и прикрыла свою наготу.

— Как ты можешь говорить такие вещи? Вы ведь были женаты три года. Вы любили друг друга…

— Да, я любил Элинор, — сказал он тихо. — Именно поэтому я никогда с ней не спал.

Он вздохнул, и тут я поняла, что он говорит правду. Я поплотнее завернулась в простыню. Он смотрел не на меня, а в потолок. Потом заговорил со мной так, как говорят с ребенком:

— Анна, пойми: у Элинор были совсем другие нужды, физические нужды не были для нее главными.