Снятие опалы с великокняжеской четы было вызвано тем, что Лесток так ни в чем и не сознался. Не будем давать читателю описания страшной пытки, скажем только; что Лесток перенес ее достойно. Крики были, он и не пытался себя сдерживать, но признание вырвали одно — я невиновен! После дыбы, прижимая к груди изувеченные руки, Лесток без посторонней помощи дошел до камеры.

За отсутствием признания Лестока обвинили лишь в корыстных связях с иностранными послами, все прочие обвинения были отсечены. То страсти кипели вокруг изменника и заговорщика, а то вдруг о нем словно забыли. Движимое и недвижимое имущество Лестока без остатка было отписано ее императорскому величеству. Лесток и супруга его просидели в изолированных камерах под крепким караулом пять лет, а затем были сосланы в Углич.

Дело бывшего лейб-медика и фаворита нашло отклик в Европе, суд над ним называли расправой. Однако следствие было произведено по всем правилам, так сказать по заранее изготовленному трафарету, но нельзя не сознаться, что в какой-то момент в ходе следствия наметился серьезный перелом. Словно вдруг исчезло вдохновение и у судей и у главного организатора этого дела — Бестужева.

По прошествии времени стали говорить о загадочности дела Лестока, мол, осталось в нем много темных пятен, мол, могли бы довести все до конца, но почему-то не сделали этого.

Попытку объяснения подобной загадочности читатель найдет в следующей главе.

Когда прошел первый азарт после ареста Лестока и наступили Будни — обычная работа Тайной канцелярии с подследственным, — в Бестужеве умный человек возобладал над идеалистом. Не получилось сочинить хороший, большой заговор, чтобы разом свернуть шею «формальной потаенной шайке» — всем этим Трубецким, Румянцевым, Санти и Воронцову, особливо вице-канцлеру Воронцову. Во всех шифрованных депешах Финкенштейна Воронцов шел бок о бок с Лестоком, а теперь Смелый сидит перед следователем, а Важный разгуливает на свободе, и разгуливает гоголем. Не отдала государыня Воронцова в руки правосудия. Может, и Лестока ей было трудно отдать, но скрепила сердце, а на Воронцова сил уже и не хватило — размягчилась. Наверняка не обошлось здесь без слез и воплей супруги вице-канцлера Анны Карловны, в девичестве Скавронской, кровной родственницы государыни.

А если он, Бестужев, с этакими козырями на руках даже Воронцова достать не может, то идея заговора о перемене правления, о котором якобы хлопочет молодой двор, тоже уходит в песок.

Примерно такие мысли неторопливо возились в голове канцлера, когда после трудового дня добрался он наконец до своего кабинета, облачился в домашний шлафрок и потребовал бутылку вина. Бокал подали вместительный, как он любил, вино чуть кислило, но было забористо и запах имело приятный.

Но дню этому не суждено было кончиться столь успокоительно и в приятном одиночестве, в доме Алексея Петровича появился неожиданный гость. С великим шумом подъехала карета с гайдуками и пажем- скороходом. Лакею было объявлено, что с канцлером желает иметь беседу князь Иван Матвеевич Черкасский.

Бестужев из окон кабинета увидел парадный экипаж и узнал герб, и хоть упредил челядь, что его ни для кого нет дома, поскольку занят делами государственными, теперь поспешил перехватить слугу, чтобы самому принять именитого гостя. Интуиция подсказала, что визит этот неспроста, и не только для его выгоды, но и для пользы отечеству, позднего визитера надо принять, и принять хорошо.

Давненько они не виделись. То есть на балах изредка возникала внушительная фигура Черкасского, но всегда где-то в отдалении, в соседней зале. В карты князь не играл, в менуэтах по причине возраста и больной ноги не приседал. «Кто ты — друг или враг?» — мысленно спросил Бестужев, следуя за гостем в гостиную. Расселись в креслах, канцлер вежливо осклабился в улыбке. Черкасский достал табакерку, неторопливо вложил в нос понюшку табаку, шумно высморкался.

— Крепок?

— Заборист! — подтвердил князь, устроился поудобнее и, вскинув на Бестужева внимательный взгляд, поинтересовался: — Что ж не спрашиваешь, Алексей Петрович, зачем пожаловал?

— Так ведь и сам скажешь, Иван Матвеевич. — Бестужев поправил парик и сложил руки на животе, движения его были неторопливы и полны достоинства.

— А ты постарел… — сказал вдруг князь.

— Да и ты, сударь мой, временем потрепан.

— Не только временем, а еще пытками да острогом. Иль забыл? По твоей вине срок отбывал.

— А вот это есть клевета, — укоризненно произнес Бестужев. — Это навет недоброжелателей. И кабы недоброжелатели эти паскудные метили в меня, то полбеды, но метят они в Россию, чем приносят ей непоправимый урон!

Историки говорят, что Бестужев умел в самых унизительных положениях оставаться величественным и важным, обманывая собеседника, но князь Черкасский явно не принадлежал к этим обманутым.

— Эко ты говоришь-то складно, — рассмеялся он. — Стало быть, если ты подлость сочинишь, то тебя и к ответу призвать нельзя? Вроде бы всю Россию, к ответу призываешь?

— Это какую же подлость? — начал Бестужев гневливо, но Черкасский остановил его решительным движением руки.

— России ты служишь… Умно ли, честно ли, это потомки рассудят, но служишь старательно. Но ты еще не Россия, хоть ты ее канцлер. От имени России сподручнее мне говорить, потому что я ее страдалец.

Разговор явно шел не в ту сторону, и Бестужев, дабы не усугублять положения, не стал прерывать гостя. Страдальцы говорливы, стерпим для пользы дела и это.

— Так вот, — продолжал Черкасский, — я смею утверждать, что в деле раскрытия заговора в Смоленске ты, Алексей Петрович, принимал самое активное участие. Мы еще пятнадцать лет назад возжаждали посадить Елизавету Петровну на трон русский, а ты нас всех за это к дыбе привел.

— Это ложь, — не удержался Бестужев.

— Бумагу нашу в Киль к герцогу Голштинскому повез Красный-Милашевич, а ты эту бумагу, в Гамбурге сидя, перехватил и накропал на нас донос… в Петербург, Бирону. Так?

— Это все выдумки Красного-Милашевича. — Как всегда бывало в минуты волнения, канцлер стал заикаться и уж совсем невеличественно брызгать слюной.

— Да полно, Алексей Петрович… Неужели в свой смертный час, ведь придет же он когда-нибудь, ты тоже будешь лгать? Но как уверенно ты защищаешься. Не будь у меня на руках этого твоего доноса, я б тебе и поверил. — Черкасский неожиданно подмигнул канцлеру.

Вот здесь с Алексеем Петровичем и произошла внутренняя метаморфоза, он, что называется, обмер, но виду не показал, только насупился и еще зорче глянул в темные непримиримые глаза Черкасского. Этот врать не будет. Коль говорит, что петиция из Гамбурга у него, то, стало быть, так и есть. Но как она попала к нему? Старый я дурак! Не уничтожить вовремя такую бумагу! Неужели весь похищенный архив прошел через руки князя? Но, может, этот мальчишка-гардемарин продал ему петицию? Среди возвращенных бумаг этого документа как раз и не было. Ладно… Белов в тюрьме и уж теперь оттуда не выйдет. Да скажи же наконец, что ты хочешь, какого черта явился ко мне с подобным разговором? Не томи душу!

— Приятно иметь дело с умным человеком, — удовлетворенно сказал Черкасский. — Я вижу, что ты, Алексей Петрович, все понял. Документ сей я тебе не отдам, он останется в моем тайнике в назидание потомству. Но меня ты не бойся. Я с тобой счеты сводить не хочу и не буду. А пришел я к тебе с просьбой.

Бестужеву хотелось крикнуть: «С какой?» — но он превозмог себя, только подбородок рукой потер, эдак сильно, словно челюсть хотел на место поставить.

— В казематах твоих содержится некто Белов, молодой человек высоких душевных качеств. Попал он в крепость безвинно, по воле случая, я осведомлен об этом деле во всех подробностях. Пострадал он из-за друга, сынка князя Оленева. Так суть моей просьбы в том, чтобы ты этого Белова освободил и дела по этим двум молодым людям прикрыл.

Бестужева несказанно раздражал вид Черкасского, спокойный, невозмутимый, и сама манера