Он был уверен, что получит сейчас записку или в крайнем случае что-то на словах, но служитель молча положил на стол кольцо с рубином. Положил и ручкой эдак сделал; жест этот мог обозначать только одно: я честный человек, хотя вполне мог бы и украсть.

— Дай мне только выйти отсюда, в, накладе не останешься! — заверил его Саша.

Оставшись один, он надел кольцо на безымянный палец. Может, это знак какой-нибудь — кровавый рубин? Кольцо жало, он примерил его на мизинец, потом посмотрел на свет.

Записка была вложена под камень, крохотная и невесомая, как лепесток. Саша развернул ее трепетной рукой. Там было написано три слова: «Вина — Лесток Гольденберг». «Это Лядащев», — подумал Саша, тщательно разжевывая записку.

Никита пришел в себя, когда Мария уронила чайную ложку, именно этот бренчащий, обыденный звук вывел его из небытия. В поисках ложки девушка опустилась на колени и вдруг поняла: что-то изменилось в комнате. Ей показалось, что она спиной чувствует его осмысленный взгляд. Но Никита смотрел вверх, глаза его были неподвижны и блестящи, как влажное зеленое стекло.

Мария тоже посмотрела на потолок. Художник был плох, нарисованные розы были непомерно большими и плотными, как капустные кочаны, и казалось, не вплети их живописец в венок из незабудок, они непременно попадали бы вниз под весом собственной тяжести.

Однако нельзя до бесконечности сидеть на полу. Мария медленно и неловко поднялась. На шум Никита повернул голову, вернее, перекатил ее с затылка на ухо, взгляд его оставался безучастным.

— Ложка упала, — сказала Мария, предъявляя ее как вещественное доказательство, и почувствовала, что запунцовела вся от макушки до пяток.

Он ничего не ответил, только сморщил растрескавшиеся губы. При желании это движение можно было принять за улыбку. Мария приободрилась и села, сложив по-ученически руки на коленях.

— Как вы себя чувствуете, князь? Вы только молчите, не отвечайте мне. Вам нельзя говорить. Вы четыре дня без сознания! — Она подняла руку с растопыренными пальцами. — Помните? Вы были в тюрьме, мы вас похитили, а теперь прячем…

И опять неопределенное движение губ. Мария не столько услыхала, сколько угадала вопрос: «Где?»

— Во флигеле у князей Черкасских. Вокруг парк. Аглая Назаровна приходила сюда, чтобы на вас посмотреть. Не приходила, конечно, ее приносили на носилках. Она замечательная! А Гаврила спит рядом в комнате. Он, бедняга, от недосыпа еле языком ворочает. Аглая Назаровна его к себе требовала, а как увидела вас, так и сказала — пусть барина лечит, меня потом…

Мария говорила шепотом, ей казалось, что говорить громко неприлично, но даже этого малого звука было достаточно, чтобы Гаврила пробудился ото сна. Он буквально вломился в комнату, подбежал к изголовью кровати, потом вдруг смешался, обошел ее на цыпочках и с благоговением припал к ногам Никиты.

— Очнулся! Слава тебе. Господи! Позади беды… Все позади. Слезы и молитва заняли у камердинера не более минуты, с колен поднялся уже совершенно другой человек: деловитый, уверенный и непреклонный.

— Любезная Мария, позвольте мне занять ваше место. Перевязка, лечебное питье, сон.

Мария пробовала возражать: она поможет наложить бинты, она уже помогала…

— Одно дело за бесчувственным ходить, а совсем другое, когда человек в сознании. Ваш вид может вызвать в организме ненужное волнение, и вообще… А ну как рана откроется! Завтра приходите, а лучше послезавтра.

Гавриле очень хотелось сказать, что хорошо бы отложить визиты до полного выздоровления барина, но пожалел девицу. Она была хорошей помощницей все эти дни, и никаких там «ах, боюсь», «ах упаду в обморок!»

На пороге Мария выглянула из-за плеча камердинера. Никита смотрел ей вслед внимательно и строго.

Выпроводив девицу, Гаврила немедленно приступил к обязанностям лекаря и алхимика, принес корпию, бальзамные мази, приготовил жаропонижающее лекарство.

— Кто она? — спросил вдруг внятно Никита.

— Девица-то? Мария Луиджи, дочка венецианского ювелирщика. Нет, вы молчите, Никита Григорьевич! Вам нельзя напрягаться. Я вам и так все расскажу. Добродетельная девица, эта Мария. В карете ездила, чтоб вас из беды извлечь. А сейчас все, роток на замок…

Гаврила начал осторожно распеленывать барина, снимая, как жуков, расположенные в складках бинтов драгоценные камни. Больше всего здесь было «зодиачных» аметистов, которые сообразно месяцу рождения Никиты должны были «притягивать» его планету и подобно жизненным духам вливать силы в артерию, печень, селезенку и кости больного. Непосредственно у раны, которая, благодарение Богу, не гноилась и превратилась в струп, располагалась золотисто-коричневая яшма, которая, как известно, обладает кровоостанавливающими свойствами.

— Не надо камней. Они жесткие. Как на горохе спишь.

— Тише, Никитушка, — это несколько фамильярное и теплое обращение выскочило само собой. — Я только сверху положу. Парочку маленьких. Вот так… А теперь перекусить бы надо.

— Посади.

Гаврила с готовностью бросился выполнять просьбу барина. Приподнявшись, Никита покачал головой, словно проверяя, держит ли ее шея, и замер, неожиданно поймав в зеркале свое отражение. Бородатый, лохматый человек с удивленными глазами. Никита опять мотнул головой, словно сомневаясь, что тот, отраженный, повторит его движение.

— Не узнаете? — грустно спросил Гаврила. — Обросли вы очень и похудели.

— Ерунда, просто я от себя отвык… — Никита упал на подушки.

Каша, а может быть, протертая брюква, была отвратительна, но вареная телятина показалась неожиданно, вкусной. И заснул он легко, не провалился в бездну, когда все падаешь, подозревая, что дна вовсе нет. Он вошел в сон, как в теплую воду.

Никита проснулся, когда было очень рано, голубой сумрак висел за высокими голландскими окнами. Верхняя створка была открыта настежь, могучая ветка клена была видна каждым своим разлапистым листом, ствол дерева только угадывался в тумане. Что-то капало с дерева — дождь, роса?

Удивительно покойно было у него на душе. Все в мире пребывало в гармонии. Хороша была эта комната с жесткой кроватью, столиком с лекарствами и кудлатой головой Гаврилы, который так и уснул, сидя в кресле. Хорош был мир за окном, он был просторен…

Очевидно, чтобы почувствовать это, надо какое-то время просидеть в темнице. В ней мир мал, как в чреве кита. Смерть тоже темница, но что люди знают о смерти? Пока ты жив — ее нет, когда ты умер — ее уже нет, есть только сам миг умирания. Это, пожалуй, не страшно, уйти к праотцам, сколько там уже достойнейших, но… Если подумать, смерть — это потеря мира вокруг тебя… Кто знает, может, есть другие миры, но как жалко этот…

В парке все еще спят, и птицы, и насекомые, а где-то в хижине землепашца уже вжикнула струя молока в подойник, взбивая пену, и звук отбиваемой косы разнесся по деревне. В Геттингене, сидя на книжках, пьют пиво студенты, в Греции среди олив или на старом некрополе бродят козы, на севере самоед над фитильком, плавающим в рыбьем жиру, чинит меховую одежду, в старом, нагретом светильниками храме восседает Будда, а над Финским заливом сияет Полярная звезда, указывая путь мореплавателям. Матерь Божья, какое счастье чувствовать себя живым! Никиту ознобил холодок восторга. Пока еще это все принадлежит ему.

Раненое плечо слегка ныло, но боль ощущалась как приятная. Он ощупал бинты с жесткими аметистами и улыбнулся. Ради Гаврилы он готов стерпеть эту начинку.

И особенно приятно было, что мысль о женщине с ласковыми глазами, которую звали Фике, не только