Софья узнала о предполагаемом нападении на мызу не потому, что Алеша открылся, а потому, что Адриан проболтался. Вопрос был на первый взгляд совсем невинным:

— Скажите, Софья Георгиевна, когда маску на рожу наденешь, можно ли в ней человека узнать аль нет?

— Конечно, можно. Тебя я под любой маской узнаю, у тебя нос уточкой… клювиком, словно на него наступил кто-то в детстве.

— Понятное дело, — обиделся Адриан, — мы-то с вами знакомы. А вот если бы вы меня в первый раз в маске увидели? Если я, скажем, на дом нападу, чтоб спасти кого… или ограбить. Дак потом можно признать человека аль нет? Это на кого ты собираешься нападать да еще в маске? И Алексей Иванович будет нападать?

Адриан попробовал унырнуть от ее пронзительного взгляда, понес какой-то вздор про маскарад, но Софья уже не слышала денщика, она бросилась бегом в «каюту» мужа.

— Что ты так раскраснелась, душа моя? — спросил Алеша удивленно.

Представим себе сосуд с узким горлом, наполненный, скажем, орехами. Если его перевернуть, то орехи закупорят горло и останутся в сосуде. Но если оный сосуд начать резко и неумолимо трясти, то орехи с грохотом повыскакивают из сосуда все до единого. Примерно так же вела себя с мужем Софья. Она вцепилась в него мертвой хваткой и трясла до тех пор, пока не узнала план нападения во всех подробностях.

Правду сказать, Алеша не очень-то и сопротивлялся. Не было в мире человека более надежного, чем Софья, но она обладала неким непоправимым недостатком, она была женщиной, поэтому зачастую логика ее была не только непонятна, но и вовсе лишена смысла. Иначе как можно объяснить ее категоричную фразу:

— Я поеду с тобой, и не спорь!

— Милая моя, но ведь ты будешь только обузой. Ты не умеешь драться на шпагах, и я плохо представляю, как ты полезешь вверх по веревке.

— Я и не собираюсь лазать по веревкам! Скажи мне только — куда вы собираетесь везти Никиту после похищения? Насколько я поняла, корабля у вас нет.

— Лесток брехун, — согласился Алеша. — Мы решили везти Никиту в Холм-Агеево, в его загородную мызу.

— И Лядащев с вами согласился? — удивилась Софья.

— Видишь ли, Саша назвал Лядащеву место заключения Никиты, но в дальнейшие наши планы мы его не посвящали. Вряд ли он их одобрит. Все-таки Тайная канцелярия.

— Тогда я тебе скажу. Никиту нельзя везти в Холм-Агеево, потому что там его схватят через сутки. Алеша крякнул с досады.

— Ты не понимаешь…

Он подробно принялся объяснять жене, что, устраивая похищение друга, они не совершают ничего антигосударственного. Никита попал под арест по недоразумению, задерживают его на мызе потому, что он ни в чем не признается. Однако если его выкрасть, то во второй раз его не за что будет арестовывать. Тайной канцелярии нужен Сакромозо, а никак не Никита.

Софья с глубоким сомнением смотрела на мужа. Откуда мы можем знать, что на самом деле нужно Тайной канцелярии?

— Его нельзя везти в Холм-Агеево, его надо везти к Черкасским, вот что. Я поговорю с Аглаей Назаровной, она не откажет.

— Ты усложняешь! Зачем посвящать в нашу тайну лишних людей? — только и нашел, что возразить, Алеша.

— И еще… Вы оставляете на берегу пустую карету. Это плохо. Как ни безлюден Екатерингофский парк, всегда может найтись негодяй, который позарится на чужое добро. В карете буду сидеть я!

— Видишь ли, душа моя, — Алеша изо всех сил старался говорить спокойно, — еще хуже будет, если вышеупомянутый негодяй позарится на тебя. Тогда, как говорится, черт с ней, с каретой!

— Не ругайся, как не стыдно! В карете я буду не одна. Мы поедем с Марией, и в руках у нас будут пистолеты.

Алеша тихо застонал.

— А в кустах мы посадим маменьку, чтоб в случае чего сбегала за полицейской командой. Можно и детей прихватить для отвода глаз, пусть себе играют на берегу!

Софья не обиделась, переждала, пока Алеша израсходует весь запас насмешек, после чего сказала важно:

— Твой сарказм неуместен, — но тут же сбилась с высокого тона, зашептала поспешно, — дай святое честное слово, что никому… ни одной живой душе, ни словом, ни жестом, понимаешь? Мария — Никита… — она нагнулась к уху мужа и шепнула ему сердечную тайну Марии.

— Да про эту тайну кричат все вороны в нашем саду, — рассмеялся Алеша.

— Не вороны, а соловьи, — ласково улыбнулась Софья, — и не кричат, а поют.

Алеша понял, что побежден. Однако немало душевной работы понадобилось ему, чтобы понять, что не из каприза или упрямства придумала Софья и дом князя Черкасского, и себя в карете на берегу. Наверное, она права, Никиту надо хорошо спрятать, а потом подумать, как вывезти его за пределы России.

Софья тем временем направилась к Аглае Назаровне. Кто такой князь Черкасский и супруга его Аглая Назаровна, и какую роль сыграли они в жизни Алексея и Софьи, мы уже поведали читателям, поэтому не будем повторяться.

Аглая Назаровна, горячая, властная и больная дама, проживала в богатом своем особняке посреди обширного парка. Примирение с мужем несколько укротило ее бешеный нрав, и хотя она так же искала справедливости, это выливалось теперь не в судилище в «тронной зале», где она наказывала и миловала дворню, а в широкую благотворительность. Она жертвовала деньги на госпитали, дома призрения, монастыри, тяжелые припадки мучили ее теперь крайне редко, однако ноги оставались по-прежнему неподвижны.

С князем они жили как и раньше; каждый на своей половине и столовался, и ночевал, но раз в неделю в четверг Черкасский удостаивал супругу продолжительной беседы. Аглая Назаровна готовилась к этой беседе, как к выходу в свет: и платье лучшее, и над прической парикмахер не менее часа колдовал. Кресло с восседающей в нем барыней несли на половину князя с торжественностью, подобающей разве что царице Савской.

Беседы их носили ученый и познавательный характер, говорили о философии, искусстве, истории; и все это, придуманное и освоенное на Западе за многие столетия, князь словно промерял на торс родного отечества, придирчиво размышляя: а удобно ли будет России жить и дышать в этих одеждах. Прикованная болезнью к креслу Аглая Назаровна не чужда была чтению, но книжки любила изысканные и понятные — про любовь, про томных дам и чувствительных кавалеров. Беседы с князем требовали знакомства с другой литературой, но чего не сделаешь для любимого человека? Уже то хорошо, что ей уготовлена роль слушательницы, но чтоб поддакнуть в нужный момент и изобразить на лице понимание, ей приходилось корпеть над фолиантами, взятыми из библиотеки князя.

В тот момент, когда явилась Софья с визитом, Аглая Назаровна с трудом продиралась через сочинение Самуила Пуфендорфа, юриста и историка из Лейпцига. У ее ног на низкой скамеечке сидела карлица Прошка с бумагой на коленях и чернильницей на шее, дабы заносить на лист пересказанные хозяйкой особо важные и понятные мысли ученого немца. Однако усталость была, злоба была, а мыслей понятных не было, сплошной чистый лист бумаги.

Книга Пуфендорфа была упомянута князем как важнейшая, потому что сам Петр Великий радел о ее переводе. Состояла она из двух трактатов, из коих первый — «О должности человека и гражданина» — был переведен на русский еще при жизни государя, а второй — «О вере христианской» — был императором отринут как ненужный для России. Это была серьезная беда для Аглаи Назаровны. В первом трактате она ничего не понимала, а второй, кажется, вполне доступный ее разумению, мало того, что писан по-немецки, так еще готическим шрифтом. Мука, да и только!