Библиотекарша ушла за полки. Сологдин малозвучно сказал:
– Все-таки ты свой скептицизм бросай. Это просто удобный прием, чтобы не бороться.
Так же тихо ответил и Нержин:
– Но твое вчерашнее... о стране потерянной и косопузой... это еще удобнее. Я ничего не понимаю. Сологдин сверкнул голубизною и зубами:
– Мы слишком мало с тобой говорили, ты отстаешь в развитии. Но слушай, время – деньги. Еще не поздно. Дай согласие остаться расчетчиком – и я, может быть, успею тебя оставить. Тут в одну группу. – (Рубин удивленно метнул взглядом по Сологдину.) – Но придется вкалывать, предупреждаю честно.
Нержин вздохнул.
– Спасибо, Митяй. Такая возможность у меня была. Но если вкалывать – то когда же развиваться? Что- то я и сам уже настроился на эксперимент.
Говорит пословица: не море топит, а лужа. Хочу попробовать пуститься в море.
– Да? Ну, смотри, ну, смотри. Очень жаль, очень жаль, Глебчик.
Лицо Сологдина было озабочено, он торопился, только заставлял себя не торопиться.
Так они стояли трое и ждали, пока библиотекарша с перекрашенными волосами, сильно накрашенными гу-бами и сильно напудренная, тоже лейтенант МГБ, лениво сверялась в библиотечном формуляре Нержина.
И Глеб, переживавший разлад друзей, в полной тишине библиотеки тихо сказал:
– Друзья! Надо помириться!
Ни Сологдин, ни Рубин не повели головами.
– Митя! – настаивал Глеб.
Сологдин поднял холодное голубое пламя взгляда.
– Почему ты обращаешься ко мне? – удивился он.
– Лева! – повторил Глеб.
Рубин посмотрел на него скучающе.
– Ты знаешь, почему лошади долго живут? – И после паузы объяснил:
– Потому что они никогда не выясняют отношений.
Исчерпав свое служебное имущество и дела по службе, понукаемый надзирателем идти в тюрьму собираться, – Нержин с ворохом папиросных пачек в руках встретил в коридоре спешащего Потапова с ящичком под мышкой. На работе Потапов и ходил совсем не так, как на прогулке: несмотря на хромоту, он шел быстро, шею держал напряженно выгнутой сперва вперед, а потом назад, глаза щурил и смотрел не под ноги, а куда-то вдаль, как бы спеша головой и взглядом опередить свои немолодые ноги. Потапову обязательно надо было проститься и с Нержиным и с другими отъезжающими, но едва только он утром вошел в лабораторию, как внутренняя логика работы захватила его, подавив в нем все остальные чувства и мысли. Эта способность целиком захватываться работой, забывая о жизни, была основой его инженерных успехов на воле, делала его незаменимым роботом пятилеток, а в тюрьме помогала сносить невзгоды.
– Вот и все, Андреич, – остановил его Нержин. – Покойник был весел и улыбался.
Потапов сделал усилие. Человеческий смысл включился в его глаза.
Свободной от ящика рукой он дотянулся до затылка, как если б хотел почесать его.
– Ку-ку-у...
– Подарил бы вам, Андреич, Есенина, да вы все рав-но кроме Пушкина...
– И мы там будем, – сокрушенно сказал Потапов.
Нержин вздохнул.
– Где теперь встретимся? На котласской пересылке? На индигирских приисках? Не верится, чтобы, самостоятельно передвигая ногами, мы могли бы сойтись на городском тротуаре. А?..
С прищуром у углов глаз, Потапов проскандировал:
Из двери Семерки высунулась голова упоенного Маркушева.
– Ну, Андреич! Где же фильтры? Работа стоит! – крикнул он раздраженным голосом.
Соавторы «Улыбки Будды» обнялись неловко. Пачки «Беломора» посыпались на пол.
– Вы ж понимаете, – сказал Потапов, – икру мечем, все некогда.
ИкрометаниемПотапов называл тот суетливый,крикливый, безалаберно-поспешный стиль работы, который царил и в институте Марфино, и во всем хозяйстве державы, тот стиль, который газеты невольно тоже признавали и называли «штурмовщиной» и «текучкой».
– Пишите! – добавил Потапов, и оба засмеялись. Ничего не было естественней сказать так при прощаньи, но в тюрьме это пожелание звучало издевательством. Между островами ГУЛАГа переписки не было.
И снова, держа ящичек фильтров под мышкой, запрокинув голову вверх и назад, Потапов помчался по коридору, почти вроде и не хромая.
Поспешил и Нержин – в полукруглую камеру, где стал собирать свои вещи, изощренно предугадывая враждебные неожиданности шмонов, ожидающих его сперва в Марфине, а потом в Бутырках.
Уже дважды заходил торопить его надзиратель. Уже другие вызванные ушли или были угнаны в штаб тюрьмы. Под самый конец сборов Нержина, дыша дворовой свежестью, в комнату вошел Спиридон в своем черном перепоясанном бушлате.
Сняв большеухую рыжую шапку и осторожно загнув с угла чью-то неподалеку от Нержина постель, обернутую белым пододеяльником, он присел нечистыми ватными брюками на стальную сетку.
– Спиридон Данилыч! Глянь-ка! – сказал Нержин и перетянулся к нему с книгой. – Есенин уж здесь!
– Отдал, змей? – По мрачному, особенно изморщенному сегодня лицу Спиридона пробежал лучик.
– Не так мне книга, Данилыч, – распространялся Нержин, – как главное, чтобы по морде нас не били.
– Именно, – кивнул Спиридон.
– Бери, бери ее! Это я на память тебе.
– Не увезть? – рассеянно спросил Спиридон.
– Подожди, – Нержин отобрал книгу, распахнул ее, и стал искать страницу. – Сейчас я тебе найду, вот тут прочтешь...
– Ну, кати, Глеб, – невесело напутствовал Спиридон. – Как в лагере жить – знаешь: душа болит за производство, а ноги тянут в санчасть.
– Теперь уж я не новичок, не боюсь, Данилыч. Хочу попробовать работнуть. Знаешь, говорят: не море топит, а лужа.
И тут только, всмотревшись в Спиридона, Нержин увидел, что тому сильно не по себе, больше не по себе, чем только от расставания с приятелем. И тогда он вспомнил, что вчера за новыми стесненьями тюремного начальства, разоблачениями стукачей, арестом Руськи, объяснением с Симочкой, с Герасимовичем – он совсем забыл, что Спиридон должен был получить письмо из дому.
– Письмо-то?! Письмо получил, Данилыч?
Спиридон и держал руку в кармане на этом письме.
Теперь он достал его – конверт, сложенный вдвое, уже истертый на перегибе.
– Вот... Да недосуг тебе... – дрогнули губы Спиридона.
Много раз со вчерашнего дня отгибался и снова загибался этот конверт!
Адрес был написан крупным круглым доверчивым почерком дочери Спиридона, сохраненным от пятого класса школы, дальше которого Вере учиться не пришлось.
По их со Спиридоном обычаю, Нержин стал читать письмо вслух:
'Дорогой мой батюшка!
Не то, что писать вам, а и жить я больше не смею. Какие же люди есть на свете дурные, что говорят – и обманывают...'
Голос Нержина упал. Он вскинулся на Спиридона, встретил его открытые, почти слепые, неподвижные глаза под мохнатыми рыжими бровями. Но и секунды не успел подумать, не успел приискать неложного слова утешения, – как дверь распахнулась, и ворвался рассерженный Наделашин:
