нему нельзя. Сидит, запершись, в каморке - и полно ходить к полковнице! «Неужто, думаю, он ее чем-нибудь обидел - и она ему от дому отказала? Да нет, думаю -, он хоть и несчастный, но на это не отважится; да и она но такая!» Не вытерпел я, наконец,- спрашиваю я у него: «А что, Яков,- соседка наша… Ты, кажется, ее совсем позабыл?» А он как гаркнет на меня: «Соседка? Или ты хочешь, чтобы он смеялся надо мною?» - «Как?» - говорю. Так он тут даже кулаки стиснул… освирепел вовсе! «Да! - говорит,- прежде он только так торчал, а теперь смеяться начал, зубы скалит! - Прочь! уйди!» Кому он эти слона обращал - я уж и не знаю; едва ноги меня вынесли - до того я перепугался. Вы только представьте: лицо, как медь красная, пена у рта, голос хриплый, словно кто его давит!.. И поехал я - сирота-сиротою - в тот же день к Марфе Савпшне… В большой ее застал печали. Даже в теле она изменилась: похудел лик. Но разговаривать со мной о сыне она не захотела. Только одно сказала: что никакая тут людская помощь действительна быть не может; молитесь, мол. батюшка! А там вынесла мне сто рублей. «Для бедных и больных вашего прихода», говорит. И опять повторила: «Молитесь!» Господи! как будто я и без того не молился - денно и нощно!
Отец Алексей тут снова достал платок и снова утер свои слезы - но уж не украдкой на этот раз - и, отдохнув немного, продолжал свою невеселую повесть.
– Покатились мы тут с Яковом, словно снежный ком под гору, и видать нам обоим, что под горою пропасть - а как удержаться - и что предпринять? И скрыть это не было никакой возможности: по всему приходу пошло смущение великое, что вот-де у священника сын оказывается бесноватым - и что следует-де начальство обо всем этом известить. И известили бы непременно, да прихожане мои - спасибо им! - меня жалели. Тем временем зима миновала - и наступила весна. И такую весну послал бог - красную да светлую, какой даже старые люди не запоминали: солнышко целый день, безветрие, теплынь! И пришла мне тут благая мысль: уговорить Якова сходить со мною на поклонение к Митрофанию, в Воронеж! «Коли, думаю, и это последнее средство не поможет,- ну, тогда одна надежда: могила!»
Вот сижу я однажды, перед вечерком, на крылечке - а зорька разгорается на небе, жаворонки поют, яблони в цвету, муравка зеленеет… сижу и думаю, как бы сообщить мое намерение Якову? Вдруг, смотрю, выходит он на крыльцо; постоял, поглядел, вздохнул и прикорнул на ступеньке со мною рядышком. Я даже испугался на радости - но только молчок. А он сидит, смотрит на зарю - и тоже ни слова! И показалось мне, словно умиление на него нашло: морщины на лбу разгладились, глаза даже посветлели… еще бы, кажется, немножко - и слеза бы прошибла! Усмотревши таковую в нем перемену, я - виноват! - осмелился. «Яков,- говорю я ему,- выслушай ты меня без гнева…» Да и рассказал ему о моем намерении: как нам вдвоем к Митрофатшю пойти - пешечком; а от нас до Воронежа верст полтораста будет; и как оно приятно будет - вдвоем, весенним холодочкам, до зорьки поднявшись,- идти да идти по зеленой травке, по большой дороге; и как, если мы хорошенько припадем да помолимся у раки святого угодника, быть может,- кто знает? господь бог над нами и смилуется - и получит он исцеление, чему уже многие бывали примеры! И представьте вы, милостивый государь, мое счастье! «Хорошо,- говорит Яков,- а сам не оборачивается, всё в небо смотрит,- я согласен. Пойдем». Я так и обомлел… «Друг, говорю, голубчик, благодетель!…» А он у меня спрашивает: «Когда же мы отправимся?» - «Да хоть завтра», говорю.
Так на другой депь мы и отправились. Надели котомочки, взяли посохи в руки - и пошли. Целых семь дней мы шли, и всё время нам погода благоприятствовала - даже удивительно! Ни зноя, им дождя; муха не кусает, пыль не зудит. И с каждым днем Яков мой всё в лучший вид приходит. Надо вам сказать, что на вольном воздухе Яков и прежде - того-то не видал, но чувствовал его за собою, за самой спиною; а не то тень его сбоку как будто скользила, что очень моего сына мутило. А в этот раз ничего такого не происходило; и на постоялых дворах, где нам ночевать приходилось, тоже ничего не являлось. Мало мы с ним разговаривали… но уж как нам хорошо было - особенно мне! Вижу я: воскресает мой бедняк. Не могу я вам описать, милостивый государь, что я тогда чувствовал. Ну, добрались мы наконец до Воронежа. Пообчистились, пообмылись - и в собор, к угоднику! Целых три дня почти что не выходили из храма. Сколько молебнов отслужили, свечей сколько понаставили! И всё ладно, всё прекрасно; дни - благочестивые, ночи - тихие; спит мой Яша, как младенец. Сам со мной заговаривать стал. Бывало, спросит: «Батюшка, ты ничего не видишь?» - а сам улыбаеться. «Не вижу,- говорю я,- ничего».- «Ну и я, говорит, не вижу». Чего еще требовать? Благодарность моя к угоднику - без грапиц.
Прошли три дня; и говорю я Якову: «Ну, теперь, сынок, всё дело поправилось; на пашей улице праздник. Остается одно: исповедайся ты, причастись; а там с богом восвояси - и, отдохнувши как следует да по хозяйству поработавши, для укрепления сил, можно будет похлопотать, место поискать или что. Марфа Савишиа, говорю, наверное в этом пам поможет».- «Нет,- говорит Яков,- зачем мы ее будем беспокоить; а вот я ей колечко с Митро-фаниевой ручки принесу». Я тут совсем раскуражился: «Смотри, говорю, бери серебряное, а не золотое - не обручальное!» Покраснел мой Яков и только повторил, что не следует ее беспокоить,- а впрочем, тотчас на всё согласился. Пошли мы на следующий день в собор; исповедался мой Яков, и так перед тем молился усердно! - а там и к причастию приступил. Я стою так-то в сторонке - и земли под собою не чувствую… На небесах ангелам не слаще бывает! Только смотрю я: что это значит! Причастился мой Яков - а не идет испить теплоты! Стоит он ко мне спиною… Я к нему. «Яков, говорю, что же ты стоишь?» Как он обернется вдруг! Верите ли, я назад отскочил, до того испугался! Бывало, страшное было у него лицо, а теперь какое-то зверское, ужасное стало! Бледен как смерть, волосы дыбом, глаза перекосились… У меня от испуга даже голос пропал; хочу говорить, не могу - обмер я совсем… А он - как бросится вон из церкви! Я за ним… а он прямо на постоялый двор, где ночевка наша была, котомку на плечи - да и вон. «Куда? - кричу я ему,- Яков, что с тобой! Постой, погоди!» А Яков хоть бы слово мне в ответ, побежал как заяц - и догнать его нет никакой возможности! Так и скрылся. Я сейчас верть назад, телегу нанял, а сам весь трясусь и только и могу говорить, что «господи!» да «господи!» И ничего не понимаю: что это такое над нами стряслось? Пустился я домой - потому думаю: наверное он туда побежал. И точно. На шестой версте от города - вижу: шагает он по большаку. Я его догнал, соскочил с телеги да к ному. «Яша! Яша!» Остановился он, повернулся ко мне лицом, а глаза в землю упер и губы стиснул. И что я ему ни говорю - стоит он, как истукан какой, и только и видно, чтодышит. А наконец - опять пошел вперед по дороге. Что было делать! Поплелся и я за ним…
Ах, какое же это было путешествие, милостивый государь! Сколь нам было радостно идти в Воронеж - столь ужасно было возвращение! Стану я ему говорить - так он даже зубами ляскает, этак через плечо, ни дать ни взять тигр или гиена! Как я тут ума не лишился - доселе не постигаю! И вот, наконец, однажды ночью - в крестьянской курной избе - сидел он на полатях, свесивши ноги да озираясь по сторонам,- пал я тут перед ним на коленки и заплакал, и горьким взмолился моленьем: «Не убивай, дескать, старика отца окончательно, не дай ему в отчаянность впасть - скажи, что приключилось с тобою?» Воззрелся он в меня - а то он словно и не видел, кто перед ним стоит,- и вдруг заговорил - да таким голосом, что он у меня до сих пор в ушах отдается. «Слушай, говорит, батька. Хочешь ты знать всю правду? Так вот она тебе. Когда, ты помнишь, я причастился - в частицу еще во рту держал,- вдруг он (в церкви-то это, белым-то днем!) встал передо мною, словно из земли выскочил, и шепчет он мне (а прежде никогда ничего не говаривал)…- шепчет: выплюнь да разотри! Я так и сделал: выплюнул - и ногой растер. И стало быть, я теперь навсегда пропащий - потому что всякое преступление отпускается, но только не преступление против святого духа…»
И, сказав эти ужасные слова, сын мой повалился на полати,- а я опустился на избяной пол… Ноги у меня подкосились…
Отец Алексей умолк на мгновенье - и закрыл глаза рукою.
– Однако,- продолжал он,- что же я буду дольше томить кас, да и самого себя! Дотащились мы с сыном до дому, а тут скоро и конец его настал - и лишился я моего Якова! Перед смертью он несколько дней не пил, не ел - всё по комнате взад и вперед бегал да твердил, что греху его не может быть отпущения… но его уж он больше не видел. Погубил он, дескать, мою душу; теперь зачем же ему больше ходить? А как слег Яков, сейчас в беспамятство впал, и так, без покаяния, как бессмысленный червь, отошел от сей жизни в вечную…
Но не хочу я верить, чтобы господь стал судить его своим строгим судом…
И, между прочим, я этому потому не хочу верить, что уж очень он хорош лежал в гробу: совсем словно помолодел и стал на прежнего похож Якова. Лицо такое тихое, чистое, волосы колечками завились - а на губах улыбка. Марфа Савишна приходила смотреть на него - и то же самое говорила. Она же его обставила всего цветами и на сердце ему цветы положила - и камень надгробный на свой счет поставила.
А я остался одиноким… И вот отчего, милостивый государь, вы изволили усмотреть на лице моем печаль
