из гостиничных полотенец.

Однако чудо, о котором размышляли Бодлеры, лежа в гамаках и силясь заснуть, было несравненно чудеснее любых тефтелей, встречающихся на свете. Гамаки скрипели оттого, что Клаус и Вайолет ворочались, пытаясь устроиться поудобнее в одной рубахе и штанах на двоих, а Солнышко старалась пристроить олафовскую бороду так, чтобы она не царапала ей лицо. И все трое размышляли о чуде, столь удивительном и прекрасном, что сердца у них сжимались до боли. Чудо, разумеется, заключалось в том, что кто-то из их родителей жив и либо отец, либо мама каким-то образом уцелели во время пожара, который уничтожил их дом и положил начало злополучным скитаниям сирот. То, что на свете, возможно, существует еще один живой Бодлер, было бы столь непомерным, не-вероятным чудом, что дети прямо боялись и мечтать о нем. И все-таки мечтали. Они размышляли о словах Колетт — мол, вдруг случится чудо и они все получат то, чего больше всего желают, — и ждали утра, когда хрустальный шар Мадам Лулу вдруг подарит им чудо, о котором они мечтают. Наконец встало солнце, как встает каждый день, и наступило раннее утро. Трое Бодлеров спали очень мало, ибо все время мечтали, наблюдали, как в фургоне постепенно светлеет, слушали, как ворочаются в своих гамаках Хьюго, Колетт и Кевин, и предавались размышлениям — вошел ли уже Граф Олаф в шатер гадалки и узнал ли что-нибудь новое. И как раз когда ожидание сделалось совсем невыносимым, они услышали торопливые шаги и гром-кий металлический стук в дверь.

— Просыпайтесь! Просыпайтесь! — раздался голос крюкастого. Однако прежде чем написать, что он сказал еще, я хочу упомянуть еще об одной черте, общей для чуда и тефтелей: и то и другое может выглядеть чем-то одним, а на поверку оказаться чем-то совсем другим.

Так однажды случилось со мной в кафетерии, когда в поданном на ланч блюде у меня обнаружилась маленькая фотокамера. Так случилось и с Вайолет, Клаусом и Солнышком, хотя в тот момент они еще не знали, что сказанное крюкастым обернется чем-то совсем иным, а вовсе не тем, о чем они подумали, когда услыхали голос за дверью фургона.

— Просыпайтесь! — опять закричал крюкастый и замолотил в дверь. — Вставайте, да поживее! У меня прескверное настроение, мне с вами некогда возиться. Работы по горло. Мадам Лулу и Граф Олаф уехали по делам, поэтому я отвечаю за Шатер Уродов. Хрустальный шар обнаружил, что один из проклятых Бодлеров-родителей жив. А в фургоне с сувенирами почти не осталось статуэток.

— Что? — спросил Хьюго, зевая и протирая глаза. — Что вы сказали?

— В фургоне с подарками почти закончились статуэтки, — повторил из-за двери крюкастый. — Но это вас не касается. Народ уже собрался, так что, уроды, чтоб через пятнадцать минут были готовы.

— Подождите минутку, сэр! — Вайолет вовремя спохватилась, что должна говорить измененным, низким голосом. Они как раз вылезали с Клаусом из гамака, по-прежнему деля на двоих одну пару штанов. Солнышко уже ждала на полу, изумленная до такой степени, что даже забыла поворчать. — Вы сказали — кто-то из родителей Бодлеров жив?

Дверь фургона приотворилась, и в нее всунулась голова крюкастого с выражением подозрения на физиономии.

— А вам, уроды, какое дело? — осведомился он.

— Так ведь мы читали про Бодлеров в «Дейли пунктилио», — нашелся Клаус. — Нас очень заинтересовало дело этих малолетних жестоких убийц.

— Да вот, понимаете, — отозвался крюкастый, — родители их считались мертвыми, но Мадам Лулу поглядела в свой хрустальный шар и увидела, что один из них жив. Это длинная история. Но все это значит, что у нас куча новых хлопот. Граф Олаф и Мадам Лулу с раннего утра уехали по важным делам и оставили Шатер Уродов под моим присмотром. Теперь я распоряжаюсь вами, так что шевелитесь и будьте готовы к представлению.

— Грр! — заворчала Солнышко.

— Чабо полностью готова, — объяснила Вайолет, — а нам собраться недолго.

— Мой вам совет — поторопитесь. — Крюкастый начал было закрывать дверь, но вдруг остановился. — Странно, один шрам у вас вроде как стерся.

— Шрамы заживают, вот и стираются, — ответил Клаус.

— И очень плохо, — отрезал крюкастый, — вид делается не такой уродский. — Он захлопнул дверь, и дети услышали удаляющиеся шаги.

— Жалко его, беднягу, — заметила Колетт. Она спрыгнула на пол и завинтилась винтом. — Каждый раз, как они с этим Графом приезжают, жалость берет, как посмотрю на его крюки.

— Все равно ему лучше, чем мне, — проговорил Кевин, зевая и расправляя свои равнодействующие руки. — Наверняка у него один крюк сильнее другого. А у меня обе руки и обе ноги действуют одинаково.

— А у меня они изгибаются в любом месте, — вставила Колетт. — Ладно, давай— те лучше делать, как он велит, — готовиться к представлению.

— Вот и правильно, — согласился Хьюго. Он протянул руку к полке рядом с га-маком и достал зубную щетку. — Мадам Лулу говорит, мы всегда должны давать людям, что они хотят, а этот человек хочет, чтобы мы были готовы как можно скорее.

— Слушай, Чабо, — Вайолет бросила взгляд на сестру, — давай помогу тебе поточить зубы.

— Грр! — согласилась Солнышко, и старшие Бодлеры сообща нагнулись, взяли на руки младшую сестру и отошли в угол, где висело зеркало, чтобы пошептаться, пока Хьюго, Колетт и Кевин совершают утренний ритуал, иначе говоря, «пока они делают все необходимое, чтобы начать свой карнавальный трудовой день».

— Ну и что вы думаете? — спросил Клаус. — Может так быть, чтобы кто-то из наших родителей остался жив?

— Не знаю, — ответила Вайолет. — С одной стороны, трудно поверить, что хрустальный шар Мадам Лулу в самом деле магический. С другой стороны, она всегда извещала Графа Олафа, где нас искать. Не знаю, что и думать.

— Тент, — шепнула Солнышко.

— Да, ты, наверно, права, Солнышко, — прошептал Клаус. — Если бы удалось проникнуть в Гадальный Шатер, может, мы бы и сами обнаружили что-нибудь полезное.

— Вы ведь обо мне шепчетесь, правда? — окликнул их Кевин с другого конца фургона. — Наверняка говорите: «Ну что за урод этот Кевин — то он бреется левой рукой, то правой, и никакой разницы нет — руки-то абсолютно одинаковые»

— Нет, Кевин, мы не про вас разговаривали, — ответила Вайолет. — Мы обсуждали историю с Бодлерами.

— Ничего про них не слыхал, — отозвался причесывавшийся Хьюго. — Кажется, вы упоминали, что они убийцы?

— Так напечатано в «Дейли пунктилио», — ответил Клаус.

— О, я никогда не читаю газет, — заявил Кевин. — Газету приходится держать перед собой обеими одинаково сильными руками, и я при этом ощущаю себя уродом.

— Тебе лучше, чем мне, — вставила Колетт. — Я так способна извернуться, что могу подобрать газету языком. Вот это действительно уродство!

— Интересная дилемма. — Хьюго снял с вешалки одно из висящих там одинаковых пальто. — Но я считаю, мы все в равной степени уроды. Так, а теперь пошли и дадим отличное представление!

Бодлеры вышли из фургона следом за своими товарищами по работе и направились к Шатру Уродов, где у входа их с нетерпением поджидал крюкастый. В одном из крюков он держал что-то длинное и мокрое.

— Заходите внутрь и дайте им отличное представление, — приказал он, показывая на откинутую полу шатра, служившую входом. — Мадам Лулу сказала, что если вы не дадите зрителям того, что они хотят, мне разрешается использовать вот эту огромную тальятеллу гранде.

— А что это такое? — поинтересовалась Колетт.

— Тальятелла — такая итальянская макаронина, — крюкастый размотал длинный мокрый предмет, — а «гранде» по-итальянски значит «большая». Тальятеллу гранде сделал для меня сегодня утром один работник на Карнавале. — Олафовский приятель начал крутить большой макарониной над головой, и Бодлеры с товарища-ми услышали мягкое свистящее шуршание, будто рядом прополз большой земляной