– Ты педант и консерватор. Всякая новизна претит тебе уже по одному тому, что она – новизна. Подумай над этим на досуге, Эли. Еще не поздно исправиться. Жду перелома.

Он махнул мне рукой и убежал заканчивать подготовку к своему концерту. Он любил прерывать споры так, чтобы последнее слово оставалось за ним.

Я посетил Труба. Строптивого ангела днем выпустили наружу, но он устроил на площади очередной скандал. Спыхальский распорядился водворить его на прежнее место. Мне показалось, что Труб обрадовался моему приходу, хотя ни единым движением крыльев не показал этого. Он скосил на меня угрюмые глаза и что-то проворчал.

– Как настроение, Труб? Не мучают страшные сны?

– Не хочу здесь больше, – зарычал он. – Отправьте меня домой. Ненавижу низменных двукрылых, которым вы угождаете.

– Не все двукрылы, Труб. Попадаются и четырехкрылые.

– Их тоже ненавижу. Всех ненавижу!

– А себя любишь?

Он уставился на меня, как на дурака. Я ожидал ответа с такой серьезностью, что он смутился.

– Не знаю, – сказал он почти вежливо. – Не думал.

Я похлопал его по плечу и приласкал великолепные перья. Это был чудесный экземпляр настоящего боевого ангела.

– Глупый ты, Труб! – сказал я от души.

Он молчал, возбужденно ероша перья. В глазах у него появилась почти человеческая тоска. Но он заговорил с обычной строптивостью:

– Ты не ответил, человек: когда повезете нас обратно?

– Подготавливается звездная конференция. Поговорим о формах общения, о межзвездных рейсах и прочем. А после конференции – по домам!

Он величественно закутался в крылья.

– Конференции меня не интересуют. Двукрылые пищат о межзвездной торговле. Не терплю торгашей!

Уже в дверях я спросил:

– Меня ты терпишь? Заходить к тебе?

Он хмуро проговорил:

– Заходи! И товарищи твои... тоже...

Вечер я провел у Фиолы. Вегажители уже не разбегались в страхе, когда я приходил один. Мне становилось с ними все интересней. Интересней всех была Фиола. Она рассказывала, как идет у них жизнь, а я, не вслушиваясь особенно, любовался ею. Она поймала меня на этом.

– Почему ты смотришь на меня, Эли?

– Разве я смотрю?

– Да. И у тебя тускнеют глаза, когда ты задумываешься.

– Я этого не знал. Конечно, глазам человека не сравниться с вашими. У нас цвет их один на всю жизнь. Скучноватые, в общем, глаза.

– Зато у вас прекрасная улыбка, Эли. Когда ты улыбаешься, у меня стучит сердце. Почему ты краснеешь?

– Ты очень откровенна. У нас это встречается не так часто.

– Что значит – очень откровенна?

– Как тебе объяснить? Если кто у нас думает, что другой – хороший, он спешит это высказать, чтоб тот порадовался.

– И у нас так.

– Вот видишь! А если видят, что другой плохой – раздражительный, угрюмый, – то помалкивают, чтоб не расстраивать.

– Этого я не понимаю. Он должен радоваться, если ему скажут, что он плохой, – он сделает себя лучше.

– Ну, знаешь! На Земле и машина не радуется, если ее ругают.

Она размышляла. Прекрасная, она становится еще прекраснее, задумываясь. Глаза у нее превращаются в нежно-салатные и разгораются глубже. Когда Фиола поворачивает голову, из тьмы выступают предметы, она освещает их глазами, как огнями. Впрочем, я об этом уже говорил.

– Скоро мы расстанемся, – сказал я.

– Тебя это огорчает?

– Да. Я буду вспоминать тебя, Фиола.

– И я. Когда тебя нет, я думаю о тебе.

Такие разговоры я мог бы вести часами. Я прижался к ней плечом. Она с удивлением поглядела на меня. Когда же я коснулся губами ее губ, она спросила очень серьезно: