— Не накладывал… Охо-хо-о, — медленно произнес Иван Васильевич, прикрывая слезившиеся от простуды глаза. — Грехи наши тяжкие…

— Так как, государь? — не унимался Мохаммед-Эмин.

— Вот, хвораю, — заворчал великий князь, искоса поглядывая на названого сына. — Видать, конец мой близко…

— Ты, Иван Васильевич, не увиливай, — безуспешно пытаясь поймать его взгляд, продолжал настаивать на своем Мохаммед-Эмин. — Сказывай прямо: отдаешь мне Таиру, как обещал?

— А я рази обещал? Я говорил: посмотрим…

— Но ведь…

— Да забирай, забирай свою красавицу, — уже весело глянул на Мохаммеда-Эмина Василий Иванович. — Токмо уважь старика: не езди, ради Бога, сам, невместно сие. Пошли к ней кого гонцом, ну вот хотя бы Степку Ржевского. Этот до Вологды по зимнику в три дни домчит. А тебе, брат, надобно к походу готовиться… Охо-хо-о, — снова протянул великий князь. — Господня воля — наша доля…

Василий Иванович тепло посмотрел на Мохаммеда-Эмина, сияющего и готового вот-вот кинуться к нему с объятиями.

— Не-е, обниматься не будем, — упредил великий князь намерения названого сына. — А то подхватишь с меня мою простуду, сопли потекут. А какой из сопливого воин? — Он засмеялся, потрепав Мохаммеда-Эмина по плечу. — Да и жених из таковского тоже негодящий.

Иван Васильевич отступил на шаг и уже серьезно посмотрел на Мохаммеда-Эмина.

— Одно тебе скажу, великий хан. Запомни, еще мудрый Мономах в поучении сыновьям своим сказывал: жену свою люби, но не дай ей над собой власти. Так-то вот…

«Собирайся, царица». Два простых слова вновь перевернули жизнь Таиры, как тогда четырнадцать лет назад. Первый раз они прозвучали в ту пору, когда было ей семнадцать — благословенный, беззаботный возраст, полный надежд и мечтаний. Сейчас ей уже минуло тридцать — по меркам гаремным — старуха. Но ханбике, даже бывшая, необычная женщина, которой уготовано зачахнуть в тиши и безвестности. Она как разменная, а может, и козырная карта в руках мужчин-игроков, есть у нее цена и достоинство, но нет своей воли. Долгие годы прятал ее великий князь московский в рукаве, лишь время от времени помахивал перед носом Мохаммеда-Эмина, покуда не настала пора выложить ее на стол.

Таира помнила каждую встречу с опальным казанским ханом, хранила в памяти. Часто, может быть, слишком часто обращалась к ним, перебирая бережно, как бусины драгоценных четок-тэсфих. Да и что еще прикажете делать в заточении, в котором один день походит на другой, и нет спасения от тоски и ползучей скуки.

Вот первая встреча на булакском мосту, самая короткая и, скорее всего, позабывшаяся, если бы не вторая, когда он появился перед ней темнобровый с жарким румянцем на смуглом лице и смотрел так, что по спине начинали бегать мурашки, а все тело трепетало, как туго натянутая тетива. Потом взрыв и тихая ласка. Ее никто никогда не целовал так: нежно, бережно, будто в объятиях у него была не живая женщина, а хрупкая бесценная хинская ваза. «Хотя вряд ли бы он стал целовать вазу», — усмехнулась про себя Таира, вновь вспомнив, как швыряла в гневе его подношения в маленькое оконце светлицы и чуть не надорвалась, выпихивая в узкий проем тяжелые отрезы бухарской парчи. Как она тогда его ненавидела! Все в нем раздражало и бесило ее: широкие плечи, насмешливый блеск темных глаз, сильные руки, коснувшиеся ее. Она хотела стереть его облик из памяти, забыть об этой странной встрече, но чем больше старалась, тем чаще Мохаммед-Эмин занимал ее мысли, исподволь вторгаясь в мечты и даже ночные пылкие фантазии. Два-три раза в год стали приходить от него короткие сдержанные послания с обычными вежливыми пожеланиями здоровья и благополучия. Она хранила молчание, а дары отсылала назад.

Но однажды к ней в светлицу заглянул пристав, коему поручено было ее охранение.

— От царевича Мохаммеда-Эмина, царица, гостинец тебе привезли.

— Отправь обратно, — равнодушно ответила она, хотя сердце вдруг малой птахой трепыхнулось в груди.

— Ты хотя бы выйди, взгляни, — просительно произнес пристав, потом покачал головой: — Как только великий князь дозволяет такие подарки тебе жаловать?

Любопытство, как всегда, одержало победу. Таира вышла на крыльцо и обомлела. Джигит в лисьей шапке держал под уздцы великолепную кобылицу чистейших арабских кровей, тонконогую и горячую. Она нервно пофыркивала и косила большими влажными глазами то на стражников, то на замершую в изумлении Таиру.

— Мне?!

Ильча-посланник склонился перед ней в низком поклоне.

— Прими, прекраснейшая ханбике, в дар от моего господина хана Мохаммеда-Эмина эту кобылицу…

Таира, уже не слушая продолжения речи, сбежала с крыльца, подошла к лошади, ласково провела рукой по ее вздрагивающей шее.

— Как ее зовут? — обратилась она к ильче.

— Йолдыз [13].

— Йолдыз, красавица моя, — тихо позвала Таира.

Кобылица попрядала ушами и ткнулась теплой, влажной мордой в протянутую ладошку.

— Ах ты, лакомка, будут тебе угощения, — счастливо засмеялась Таира, потом тревожно посмотрела на пристава: — А мне разрешат на ней ездить?

— Великий государь Иван Васильевич дал на то свое дозволение, — ответил пристав, показав грамотку, переданную ему ильчей. — Под охраной, конечно. — Он вздохнул, пробормотал себе под нос: — Вот докука, не было печали, так купила баба порося, — и уже громче добавил: — Значится, принимаем гостинчик-то? А то пошто люди в такую даль маются, ноги зазря топчут.

Таира сверкнула глазами на пристава, но промолчала. Ильча передал поводья конюху и вновь склонился перед ней в низком поклоне.

— Будет ли, прекраснейшая ханбике, ответное послание моему господину?

Принять подарок и даже не сказать короткого «благодарю», было бы не вежливо. А кроме того, это был не просто подарок. Йолдыз была частичкой недоступной вольной жизни, возможностью раздвинуть замкнутые стены заточения, почувствовать вновь свист ветра в ушах, пульсацию горячей крови в жилах. Как он смог угадать, что от такого дара она не откажется? Таира поджала губы, но делать было нечего.

— Жди.

Ждать ильче пришлось немало. Только на следующее утро отправился он в Касимов, спрятав за пазуху маленькую грамотку, где собственной рукой Таиры была начертана затейливой арабской вязью короткая фраза: «Благодарю за бесценный подарок, да продлит Аллах твои дни».

Коль одно подношение было принято, от других отказываться было бы грубостью и прямым оскорблением. Кроме того, прознал Мохаммед-Эмин — видать, и в ее затворе появился у него свой человечек — еще об одной слабости царственной полонянки: ее любви к книжной премудрости. Да и можно ли было ожидать иного от дочери великого сеида? Все чаще стали привозить ильчи в Вологду книги в драгоценных окладах. Началась и переписка. Не сразу оттаяла Таира, но постепенно ответные послания ее к Мохаммеду-Эмину становились все длиннее и подробнее, тон их все мягче и дружественнее.

Спустя три года Мохаммед-Эмин рискнул повторить попытку. Такая неизбывная тоска по ней змеею вползла в его душу, что, будучи в новом своем серпуховском владении, кликнул он своих джур и направился в Вологду, рискуя вызвать гнев великого князя. Приставы, охранявшие Таиру, покобенились, но за полновесную мзду разрешили-таки повидаться с полонянкой.

Возвращаясь назад, Мохаммед-Эмин твердо решил, что чего бы ему это ни стоило — трона ли, головы ли, а она будет его. Так спустя четырнадцать лет полона Таира получила свободу.

Дьяк Семен Иванович Ржевский, конечно, привез ее в столицу Руси не в три дни, однако ж и пять с