которые идут далеко в степь, так что, можно сказать, он составляет два огромные, почти сплошные острова, — один ниже станицы, а другой выше, — оба изредка пересеченные маленькими полянами. Кроме того, лес этот так густ, что для охоты за крупным зверем надобно иметь, по крайней мере человек двадцать стрелков, а у меня, всего один охотник, неизменный мой Алексей (он же камердинер и повар, а в случае нужды, кучер, портной и оружейник). Мы охотиться ходили вдвоем, втроем, и, никак не больше, вчетвером, на зайцев, лисиц, чекалок, диких коз и фазанов.
Несколько раз брал я с собой Епишку; но он, как уже сказано, решительно не понимает охоты с гончими. Впрочем, очень хорошо зная места, он всегда брался заводить собак; но ни за что не мог я уговорить его, хоть изредка, посвистать или подать голос, чтобы и собака и охотники знали, где он и куда надо держать. Кроме того, собаки, которых он непременно берет с собой, постоянно сбивают моих, и охота кончается тем, что старик убьет одного или двух фазанчиков, которых собаки посадят на деревья, и только; потом Епишка начинает учить меня, как надо охотиться.
— Вот, батюшка, был у меня Мутродат — вот так собака! Вот с ним убьешь… Пойду, бывало, я с ним в лес: полезет он, сердечный, в чащу — только ты и видел его, — а сам сидишь себе на тропке да только слушаешь… вдруг — гавк!.. Вот уже тут только забегай: знаешь, что кабан или олень. Остановишься послушать, где он брешет, и опять забегаешь. А уж Мутродат не обманет… Что твои собаки! как напали на след, так и пошли — тянь! тянь! тянь! тянь! а зверь уж вон где! А Мутродат, бывало, идет тихо, как дойдет до зверя, тут только раз брехнет да опять пошел за ним, день целый проходит… Вот этак убьешь!..
Вот этого-то именно я сперва и не мог понять, как таким образом встретить и убить зверя. Раз и пошел я со стариком на охоту. Из собак его мы взяли одного Рябчика. Охотников же нас было всего трое: Епишка, Алексей и я. Но, как неопытный охотник, я был, можно сказать, только зрителем, да и пошел собственно за тем, чтобы иметь понятие об этом роде охоты.
Это было зимой, по первой пороше. Снег только что выпал… Я очень люблю первую порошу. Глаз не привык еще к этой однообразной белизне. Как-то больно и, вместе с тем, приятно смотреть на поля и лес, покрытые мягким, рыхлым, блестящим и еще совершенно девственным снегом; как-то приятно топтать его, когда нет на нем ни одного следа. Кой-где разве полевая мышь провела свой тоненький, двойной следочек, глядя на который, кажется видишь, как она выскочила из своей норки, заметанной снегом, и торопливо перебежала в кусты; или куропатки где-нибудь до земли разрыли снег, которым за ночь совершенно занесло их. Проснувшись утром, они отряхнулись, поскреблись немножко и, боясь бегать далеко, с чириканьем и свистом взлетели и долго носились над полем и кустами, не решаясь опуститься на снег, так неожиданно покрывший и изменивший еще вчера так хорошо знакомые им места. Они не узнают теперь ни кустов, ни высокого бурьяна, которого одни верхушки чернеются из-под снега. Наконец, куропатки опускаются, тонут в мокром снеге и сидят, изредка отряхаясь и боязливо оглядываясь, вытягивая свои длинные шеи и едва подымая головки, до тех пор, пока голод или какой-нибудь случай не заставит их подняться. Вообще, весь зверь и птица несколько дней после первого снега не решаются оставить тех мест, где их застигла зима, пока они не оглядятся, не освоятся с новым видом окружающих их предметов, вновь не познакомятся с местностью, которой, разумеется, сначала не узнают в ее новом порядке. Поэтому, в первую порошу вы редко увидите заячий след. И то это только гонный, спуганный заяц перемещается, то есть, не найдя своего старого места, остается там, куда прибежит случайно. Даже птицы не решаются в это время лететь далеко, — и лишь вороны важно и безбоязненно расхаживают себе по кучам навоза, занесенного снегом, оставляя на них разные прихотливые узоры, да смелые и беззаботные сороки щебечут, подпрыгивая, и кладут везде свой двойной след…
В одну из таких-то порош и отправились мы с Епишкой на охоту, — добрались до камыша, прошли уже большую часть его и приближались к валу, за которым начинается большой лес, — и не напали ни на один след. Лес этот тянется влево верст на семь, а направо выходит углом и кончается против поста на Тереке.
Старик, который шел впереди нас, остановился: звериная тропа пересекала дорогу; но по рыхлому снегу трудно было разобрать след. Очевидно, звери вышли из камыша справа, несколько времени прошли по дороге и опять направились в камыш влево. То были олени. Несколько следов отпечатались ясно; но не представлялось возможности определить, рога ли это ланки, или молодой зверь, и сколько их именно. Епишка с собакой пошел по следу, Алексей побежал назад, чтобы обойти камыш со степной стороны, а я направился прямо и, выйдя на дорогу, которая вела мимо самого вала на Терек, повернув налево и пройдя несколько времени, увидел два оленьих следа. Они вышли из камыша, перешли дорогу, вал и скрылись в крупном лесу. Я остановился в недоумении, те же это олени или другие. Вскоре услышал я голос собаки, шедшей по направлению следов. Через несколько времени собака смолкла; но я все-таки не решался окликать ее. Вскоре она показалась, перешла через дорогу и обратилась, по следу, к лесу. За ней увидел я старика, который начал пристально рассматривать следы.
— Что? — спросил я его вполголоса, когда он выпрямился.
— Один след пошел прямо. Должно быть, тот большой след, а это чуть ли не ланки.
И Епишка снова нагнулся над следом.
Охота начала интересовать меня. Сердце сильно стучало в груди.
— Ну, что? — Спросил я еще раз.
Старик быстро обернулся ко мне, поднял руку в знак молчания, вытянул шею, наклонил немного на сторону голову и присторожился. Я последовал его примеру, то есть стал тоже прислушиваться. Ничего, однако, не было слышно, только вороны кричали на Тереке.
— Рябчик, должно быть, потерял след на валу. Я пойду, наведу его; а ты, смотри, если зверь пошёл направо, забегай по этой дорожке, — сказал мне Епишка, показывая на тропку, которая вела к посту. — Он непременно пойдет по поляне, мимо поста; назад он не пойдет, и в Терек не пойдет.
— А если он пойдёт влево? — спросил я.
— Тогда далеко зайдет, — отвечал Епишка и, покачав седой головой, вошел в лес.
Несколько спустя я слышал, как он окликал собаку. Потом собака отрывисто брехнула раза два, и прямо против меня произошел шум. Курки были уже взведены у меня, оружие наготове, когда на валу показался старик. Он был мокр с ног до головы; верх его папахи так намок, что прилип к голове; окладистую бороду Епишки стянуло каким-то клином. Один только непокорный клок седых волос отделился и торчал в сторону, как гигантский ус. Но мне некогда было рассматривать старика. Он махал мне рукой и кричал: «Забегай направо, добрый человек!» Я побежал по тропке, стараясь шуметь как можно меньше; но, несмотря на это, несколько раз останавливал меня виноградник или терновник цеплялся за мою черкеску, — сухие ветви трескались. Фазан с криком взлетел из-под моих ног. Я все бежал. Мокрые ветви били по лицу, снег сыпался на меня c кустов, которые я задевал шапкой, и, когда я вышел на поляну, я был, вероятно, так же красив, как и Епишка. Я остановился. Направо от меня чернел еще не замерзший терновник, за ним тянулась белая степь, и вдали зубчатые вершины снежных гор высоко подымались к небу и, освещенные лучами солнца, казались золотой стеной, отделяющей голубое небо от белой земли. Сзади меня находился пост, а прямо — густой лес. Я слушал: собака изредка подавала голос… все ближе и ближе; наконец она совсем подходила к опушке. Каждую минуту ожидал я услышать треск от приближающихся шагов зверя. Скрипел ли камыш, падал ли снег с вершины деревьев, я вздрагивал при всяком звуке и не смел пошевелиться. При всем том, зверь, вероятно, заметил меня и повернул. Собака погнала по горячему следу и начала удаляться вглубь. Зная, что там старик, я с нетерпением ожидал выстрела; но выстрела не было. Наконец не стало уже слышно и голоса собаки. Закинув ружье за плечи, пошел я по дороге, миновал место, где зверь вошел в лес, прошел и то место, где старая канава соединяется с валом, и вступил в большой лес. Я уже немного уставал и, не зная, куда идти, решился дожидаться и сел на дороге. Солнце было высоко; снег на деревьях таял и с шумом сыпался с верхних сучьев; чёрные ветви высоких деревьев отчетливо рисовались на темном небе. В лесу все ожило. Кое-где покрикивали фазаны; дятлы стучали. На одном из толстых деревьев, около меня, трещала невидимая птица; невдалеке летала, или, лучше сказать, перепрыгивала с ветки на ветку синичка. Я любовался, как эта веселая птичка то чирикала, сидя на ветке, то качалась, повиснув вниз спинкой, на гибкой камышевке и, казалось, поглядывала из-за нее на спинку свою; иногда, как будто потеряв равновесие, синичка точно падала на землю, потом цеплялась за какую-нибудь ветку и, подняв хвост и распустив крылья, готовилась опять опуститься на землю, но вдруг, вместо того, быстро поднималась вверх и скрывалась за толстым чинаром и затем снова появлялась и, проворно бегала, то вверх, то вниз, по стволу дерева.
