что впереди ещё весь вечер, а сейчас рано, и даже вытащил часы для убедительности. Да и у Соскэ не было особых дел, разве что идти домой ложиться спать. Поэтому он снова сел, дымя ароматной сигарой, и, следуя примеру хозяина, расположился в более удобной позе.
— Нет, что ни говорите, а с младшим братом хлопот не оберёшься, — рассуждал Сакаи. — Я всё это на себе испытал.
И он стал рассказывать, во что обошлась ему учёба брата в университете. Сам Сакаи, когда был студентом, никаких излишеств себе не позволял, жил скромно. Соскэ поинтересовался дальнейшей судьбой юноши, которая, возможно, не была лишена превратностей.
— Авантюрист он! — бросил Сакаи, и продолжал рассказывать.
После окончания университета он рекомендовал брата на службу в банк. Но у того было единственное желание — разбогатеть во что бы то ни стало, и вскоре после русско-японской войны он против воли Сакаи уехал в Маньчжурию, сказав: «Хочу добиться успеха». Кто мог подумать, что он займётся перевозкой бобовых жмыхов и соевых бобов по реке Ляохэ к морскому порту. Это задуманное с широким размахом предприятие вскоре прогорело. Не являясь владельцем основного капитала, он понёс большие убытки и, само собой, остался ни с чем.
— Что делал он потом, я затрудняюсь вам сказать, и вдруг, представьте, узнаю, что он околачивается в Монголии. Кто знает, куда ещё занесёт его страсть к авантюрам? Словом, мне постоянно грозит опасность. И всё же лучше, когда он далеко. Как-нибудь, думаю, сам разберётся, что к чему. Изредка получал из Монголии письма. Он писал, что там трудно с водой; чтобы в жару полить улицы, воду берут из канав или, что ещё хуже, поливают конской мочой, вонь тогда стоит ужасная — вот в таком духе… Время от времени просил денег, но на эти просьбы я вообще не отвечал, благо Монголия чересчур далеко. В общем, всё было ничего до конца прошлого года, когда он неожиданно объявился.
Сакаи вдруг быстро снял висевшую на стойке ниши безделушку с очень красивой бахромой. Это оказался кинжал в парчовом мешочке. Сделанные из чего-то похожего на зелёную слюду ножны в нескольких местах были скреплены серебряными колечками и формой очень напоминали короткую шестигранную дубинку. Они казались слишком большими для кинжала длиною в шесть дюймов, с очень тонким лезвием. Если внимательно приглядеться, можно было увидеть вставленные в верхнюю часть ножен две тонкие палочки. Как и серебряные колечки, они не давали кинжалу выпасть из ножен.
— Привёз мне в подарок, — пояснил Сакаи. — Говорит, что это монгольский кинжал. — Сакаи вытащил кинжал из ножен и показал Соскэ. Затем вынул палочки, видимо, сделанные из слоновой кости.
— Видите? Палочки для еды. Брат рассказывал, что монголы постоянно носят этот мешочек у пояса. Кинжал служит ножом, им режут мясо, когда садятся есть. — И Сакаи показал, как пользуются кинжалом и палочками.
Соскэ с интересом наблюдал за ним.
— Ещё он привёз войлок, из которого монголы делают свои юрты, пожалуй, мало чем отличается от наших старинных ковров.
В общем, Сакаи рассказал Соскэ всё, что узнал от брата, недавно приехавшего из Монголии, — и про то, как ловко монголы управляются с лошадьми, и какие тощие и длинные там собаки, точь-в-точь как европейские борзые, и про китайцев, которые постепенно вытесняют монголов… Ничего этого Соскэ не знал и с жадностью ловил каждое слово. Интересно всё же, чем занимается брат Сакаи в Монголии? Соскэ осторожно спросил об этом, но Сакаи лишь повторил то, что уже сказал:
— Авантюрист он. Понятия не имею, что он там делает. Говорит, что занимается скотоводством и преуспевает. Но верить ему нельзя. Каждый раз хвастает тем, чего и в помине нет, просто врёт. Вот и сейчас приехал по довольно странному делу. Хочет занять двадцать тысяч иен для какого-то монгольского князя, иначе, видите ли, потеряет его доверие. Бегает, хлопочет. Пристал было ко мне, да не вышло. Ни для какого монгольского князя, ни под какой залог, даже под все его обширные земли я не дал бы денег. Чересчур далеко отсюда Монголия, даже не напомнишь о долге. Короче, отказал я ему, так он пожаловался жене, что, мол, из-за меня не может начать большое дело. Каков фанфарон! — Сакаи улыбнулся, но, заметив странно напряжённое лицо Соскэ, предложил: — Не хотите ли поглядеть на него? Он нарочно носит тёплую одежду, отороченную мехом… Могу познакомить, если угодно. Он придёт послезавтра вечером. Только заранее советую не верить ни единому его слову. Пусть болтает, а вы молчите. Тогда вам ничто не грозит. Но послушать его любопытно, Соскэ заинтересовало это приглашение, тем более что Сакаи очень настойчиво звал.
— Кто-нибудь ещё будет или только ваш уважаемый брат?
— Придёт ещё его приятель, с которым они вместе приехали оттуда. Кажется, Ясуи его зовут, брат очень хочет его со мной познакомить.
Соскэ ушёл от Сакаи расстроенный и бледный.
17
Жизнь Соскэ и О-Ёнэ, окрашенная с самого начала в мрачные тона, заставила их сжаться, уйти в себя, ощутить призрачность собственного существования. Каждый из них смутно сознавал, что в самом дальнем уголке души скрыто нечто, не видимое людям, страшное и гибельное, как чахотка. Но они жили год за годом, скрывая это друг от друга.
Мучительно было думать, что их проступок может испортить будущее Ясуи. Когда наконец смятение улеглось и к супругам вернулась способность ясно мыслить, до них дошла весть, что Ясуи покинул университет. Это из-за них Ясуи не доучился — оба в этом не сомневались. Потом им стало известно, что Ясуи вернулся в родные места, несколько позднее — что он заболел. Каждая новость камнем ложилась на душу. В конце концов они узнали, что Ясуи уехал в Маньчжурию. Соскэ не верилось: неужели Ясуи настолько поправился? Не с его здоровьем ехать в Маньчжурию или, скажем, на Тайвань. Да и характер для этого у него не годится. После многих попыток Соскэ наконец установил, что Ясуи действительно в Мукдене, здоров, энергичен и весьма предприимчив. О-Ёнэ с Соскэ переглянулись и вздохнули с облегчением.
— Ну, кажется, всё в порядке, — сказал Соскэ.
— Главное, он здоров, — отозвалась О-Ёнэ.
С этих пор они избегали упоминать имя Ясуи, боялись даже вспоминать о нём. Из-за них Ясуи бросил учёбу, из-за них заболел, наконец, уехал в Маньчжурию, но теперь уже ничего нельзя было изменить, только терзаться поздним раскаянием.
— Тебе никогда не хотелось верить в бога? — спросил как-то Соскэ.
— Хотелось, — просто ответила О-Ёнэ, — а тебе?
Соскэ чуть-чуть улыбнулся, ничего не ответил, но не стал больше расспрашивать об этом О-Ёнэ. И, пожалуй, был прав, потому что ничего определённого О-Ёнэ не смогла бы ответить. Они с Соскэ не были склонны сидеть на скамье в христианской церкви или посещать буддийский храм. Нет лучшего лекарства, чем время, и постепенно они обрели душевное равновесие. Голос совести, доносившийся из далёкого прошлого, заглушала теперь суета жизни и чувство любви, и Соскэ с О-Ёнэ не испытывали больше ни страданий, ни страха, как прежде. Для них не существовало ни бога, ни будды, только сами они и любовь. И в этом замкнутом мирке жизнь их текла спокойно и монотонно, исполненная какой-то сладостной печали. Окажись на их месте поэт, он, возможно, гордился бы этой печалью, но Соскэ с О-Ёнэ это и в голову не приходило — слишком далеки они были от литературы и философии, слишком непосредственны и чисты душой.
Так они и жили вплоть до того дня, когда Соскэ неожиданно услышал от хозяина про Ясуи.
Вернувшись домой, он, избегая смотреть на О-Ёнэ, сказал:
— Нездоровится что-то, лягу пораньше.
— Что с тобой? — испугалась О-Ёнэ, внимательно глядя на неподвижно стоявшего мужа. Таким она Соскэ ещё не видела. Охваченная страхом, О-Ёнэ поднялась от хибати и почти машинально стала доставать из шкафа постель. Соскэ продолжал неподвижно стоять, заложив руки за отвороты кимоно. Как только О-