чём-то беседовавшего с лавочником.

— О, добрый вечер, — радушно окликнул он Соскэ. — Вы домой?

И Соскэ пришлось быть любезным. Он замедлил шаг и снял шляпу. Сакаи решительно вышел из лавки, всем своим видом показывая, что покончил с делами.

— Что-нибудь купили? — поинтересовался Соскэ.

— Да нет, просто так заходил.

Они пошли рядом по направлению к дому.

— Ну и хитёр, скажу я вам, этот старик, — заметил Сакаи, пройдя с десяток шагов. — Хотел всучить мне подделку под Кадзана[17], я и отругал его за это.

Соскэ про себя отметил, что, как и все люди, располагающие временем и к тому же деньгами, Сакаи увлекается коллекционированием старинных картин. Знал бы, показал бы ему ширму Хоицу, прежде чем её продать.

— А что, — спросил Соскэ, — старик знает толк в таких вещах?

— Да где там? Он вообще ни в чём не смыслит, не говоря уже об искусстве. Стоит лишь взглянуть на его лавку, и это сразу можно понять. Ни одной антикварной вещи! Ничего похожего. Да и чему тут удивляться. Ведь совсем недавно он был простым тряпичником.

Сакаи всё до мельчайших подробностей знал про хозяина лавки. Как-то Соскэ от зеленщика слышал, будто при правительстве сёгуна дом Сакаи был в этой округе самым старинным и всех членов его семьи величали не иначе как «ваша милость». Ещё зеленщик рассказывал, будто после крушения сёгуната Сакаи то ли не уехал вместе с последним сёгуном в Сумпу[18], то ли уехал, но потом снова вернулся, это Соскэ запамятовал.

— В детстве он был озорной, первый среди мальчишек драчун. — Сакаи даже вспомнил о далёком прошлом, когда оба они были детьми. Соскэ полюбопытствовал, как это вдруг получилось, что хозяин лавки вознамерился продать подделку. Сакаи рассмеялся и стал объяснять:

— Видите ли, ещё мой отец ему покровительствовал, и теперь он время от времени приносит разные вещи, в которых мало что смыслит, но старается сбыть подороже. Словом, не так-то легко с ним иметь дело. К тому же совсем недавно я купил у него ширму Хоицу, так что теперь он совсем возгордился…

Соскэ оторопел, но перебивать Сакаи не решился и промолчал. А Сакаи продолжал говорить о том, что после этого случая с ширмой лавочник вошёл во вкус и часто приносит картины и произведения каллиграфического искусства, толку в которых сам не знает. А однажды он принял чашку, сделанную в Осака, за подлинную «кориаки»[19] и выставил её, как ценность.

— В общем, у него только и можно купить что кухонный столик или чайник, — заключил Сакаи.

Между тем они подошли к тому месту, где Сакаи надо было свернуть направо, а Соскэ — спуститься вниз. Соскэ хотелось поподробней расспросить о ширме, но он счёл для себя неловким идти дальше за Сакаи и простился, спросив лишь:

— Можно мне на днях зайти к вам?

— Милости прошу, — последовал ответ.

День выдался безветренный, время от времени даже выглядывало солнце, но О-Ёнэ считала, что дома очень холодно, и в ожидании мужа поставила посреди гостиной котацу, согревая на нём кимоно Соскэ. Это она впервые за нынешнюю зиму развела огонь в котацу днём. Вечерами она уже давно обогревала дом, только котацу ставила обычно в маленькой комнате.

— Что это ты вдруг поставила котацу посреди гостиной? — спросил Соскэ.

— Ничего, — ответила О-Ёнэ, — ведь мы гостей не ждём. А в маленькой комнате неудобно. Там же Короку.

До сих пор Соскэ как-то не ощущал присутствия брата в доме. Жена помогла ему надеть поверх рубашки кимоно. Завязывая оби, Соскэ заметил:

— Холодно в этих краях. Единственное спасенье — котацу.

Маленькая комната, которую отвели Короку, хоть и не блистала новизной татами, зато выходила на юг и восток а была самой тёплой в доме.

Отпив из чашки налитого ему О-Ёнэ горячего чая, Соскэ спросил:

— Где Короку?

Короку был дома, но не подавал признаков жизни. О-Ёнэ встала, чтобы его позвать, но Соскэ сказал, что незачем, а залез под одеяло, которым был накрыт котацу. Близились сумерки, и в гостиной, одной стороной обращённой к обрыву царил полумрак. Соскэ лежал, подложив руку под голову, ни о чём не думая, и глядел перед собой. О-Ёнэ и Киё что-то делали на кухне, но доносившиеся оттуда звуки Соскэ воспринимал как совершенно посторонние, не имеющие к нему никакого отношения. В сумраке лишь смутно белели сёдзи. Соскэ лежал тихо, не шевелясь, даже не крикнул, чтобы принесли лампу.

Когда же наконец он вышел в столовую ужинать, появился и Короку и сел напротив брата. О-Ёнэ поспешно встала из-за стола, сказав, что за хлопотами совсем забыла закрыть ставни в гостиной. Соскэ подумал, что это следовало сделать Короку, так же, например, как и зажечь лампу, но промолчал, решив, что, пожалуй, неудобно делать замечания человеку, который совсем недавно у них поселился.

Дождавшись О-Ёнэ, братья принялись за еду. Соскэ рассказал о своей встрече с Сакаи, сообщив, что хозяин купил у того лавочника в больших очках ширму Хоицу. Выразив удивление, О-Ёнэ некоторое время смотрела на мужа, а потом заявила:

— Я уверена, что это наша ширма.

Молчавший до сих пор Короку наконец понял, в чём дело, и спросил:

— За сколько продали?

Прежде чем ответить, О-Ёнэ быстро взглянула на мужа. После ужина Короку сразу ушёл к себе, а Соскэ вернулся к котацу. Немного погодя, пришла погреться у очага и О-Ёнэ. Потолковав, супруги решили, что в субботу или воскресенье следовало бы сходить к Сакаи посмотреть ширму.

В воскресенье, Соскэ, по обыкновению, долго нежился в постели, что можно было позволить себе всего раз в неделю, и полдня прошло впустую. О-Ёнэ пожаловалась на головную боль и с унылым видом села у хибати. Соскэ подумал, что будь маленькая комната свободной, О-Ёнэ могла бы уединиться и отдохнуть, а теперь там Короку. Получалось так, что у О-Ёнэ отобрали её единственное прибежище. И Соскэ чувствовал себя очень виноватым перед нею.

Он посоветовал жене постелить в гостиной и лечь, если ей нездоровится, но О-Ёнэ стеснялась. Тогда он сказал, что я сам устроится возле котацу, и велел Киё принести его в гостиную вместе с ватным одеялом.

Короку ушёл, когда Соскэ ещё лежал в постели, и не показывался, однако Соскэ ни словом о нём не упоминал. Он жалел О-Ёнэ и не хотел с ней заговаривать о брате, догадываясь, что это ей неприятно. Вот если бы жена сама пожаловалась на деверя, он мог бы либо выбранить её, либо утешить.

Наступил полдень, но О-Ёнэ всё не вставала. Подумав, что сон ей полезен, Соскэ тихонько вышел на кухню, сказал Киё, что сходит к Сакаи ненадолго, накинул на кимоно короткую крылатку, из которой виднелись рукава кимоно, и вышел из дому.

Возможно, потому, что в комнате было мрачно и уныло, очутившись на улице, Соскэ вдруг почувствовал себя легко и бодро. Каждой клеткой своего тела, каждым мускулом, упруго сопротивлявшимся холодному ветру, он с наслаждением ощущал зимнюю живительную свежесть. И он подумал о том, что О- Ёнэ всё время сидит в четырёх стенах и что необходимо, как только наладится погода, свезти её за город подышать свежим воздухом.

Едва войдя в ворота дома Сакаи, Соскэ заметил в просветах живой изгороди, отделявшей парадный вход от чёрного, что-то красное, чересчур яркое для зимнего времени, и, движимый любопытством, решил посмотреть, что бы такое это могло быть. Приблизившись, Соскэ увидел прикреплённый к веткам боярышника ночной халат для куклы, с пропущенной из рукава в рукав тонкой бамбуковой палочкой. Всё было сделано с похвальной аккуратностью, столь удивительной для маленькой шалуньи. Соскэ, никогда не имевший детей, долго смотрел на красный кукольный халатик, сушившийся на солнце, и ему вспомнилась красная подставка с пятью куклами-музыкантами, подаренная отцом с матерью младшей сестрёнке, фигурное печенье и сакэ, неожиданно оказавшееся вместо сладкого горьким [20]…

Пока Соскэ ждал, когда Сакаи пообедает, из соседней комнаты до него донеслись голоса девочек, и