немного отдохнуть от постоянных лишений и забот. И сейчас, выслушав О-Ёнэ, Соскэ был просто поражён сметливостью жены, хотя и сомневался в необходимости такого шага. На вопрос, как она сама считает, О- Ёнэ ответила, что совсем неплохо выручить сейчас чуть ли не десять иен, тогда, по крайней мере, можно будет купить не только ботинки для Соскэ, но ещё и отрез недорогого шёлка. Соскэ подумал, что это и в самом деле неплохо, но сама мысль расстаться с ширмой, которой так дорожил отец, ради каких-то там ботинок и отреза шёлка казалась чудовищной. И Соскэ сказал:
— Продать ширму, разумеется, можно. Всё равно девать её некуда. Но без новых ботинок я могу пока обойтись. Было плохо, когда непрерывно лил дождь. А теперь погода наладилась.
— Но если опять зарядят дожди?
Соскэ молчал, он не мог гарантировать навечно ясную погоду. Молчала и О-Ёнэ, не решаясь сказать, что нельзя откладывать продажу ширмы до ненастных дней. Муж с женой переглянулись, и оба засмеялись.
— Может быть, лавочник мало даёт? — после паузы спросила О-Ёнэ.
— Как тебе сказать…
В этом вопросе у Соскэ не было собственного мнения, и он мог лишь прислушиваться к чужому: мало — значит, мало. В общем, он готов был продать ширму за любую цену, только бы нашёлся покупатель. Как- то он вычитал в газете, будто старинные картины и произведения каллиграфического искусства нынче в цене. «Мне бы хоть одну такую вещь», — с завистью подумал он, но тут же примирился с мыслью, что ничего подобного у него никогда не будет.
— Цена зависит и от того, кто продаёт, и от того, кто покупает. Я, например, не сумел бы дорого продать даже самую знаменитую картину. И всё же семь или восемь иен за ширму, пожалуй, слишком мало.
Из слов Соскэ получалось, что и ширма хороша, и старьёвщик знает толк в делах, только сам он ни к чему не способен. О-Ёнэ слегка огорчилась и больше не упоминала о ширме.
На следующий день Соскэ поговорил кое с кем из сослуживцев. Все в один голос заявили, что за такую цену ширму отдавать нельзя. Но никто не вызвался ему помочь, даже не посоветовал, как поступить, чтобы не попасть впросак. И Соскэ понял: либо придётся продать ширму старьёвщику, либо пусть по- прежнему загромождает гостиную. И Соскэ перенёс ширму в гостиную. Но тут явился старьёвщик и предложил за неё уже пятнадцать иен. Супруги решили повременить с продажей. Лавочник снова пришёл, но О-Ёнэ опять ему отказала, уже просто из интереса. В четвёртый раз старьёвщик привёл с собой какого-то человека. Они пошептались и предложили тридцать пять иен. Супруги наконец согласились.
7
Криптомерии в храме Эммёдзи стали багрово-красными, словно подгорели. В погожие дни на горизонте белела зубчатая линия гор. Во всём чувствовались приметы зимы. Выкрики торговца варёными бобами, который ранним утром непременно проходил мимо их дома, напоминали об инее на черепичной крыше. И Соскэ, лёжа в постели и прислушиваясь к его голосу, думал о том, что вот опять наступили холода. Хлопоча на кухне, О-Ёнэ молила судьбу, чтобы в нынешнем году вода в кране снова не замёрзла. Все вечера муж и жена проводили у котацу, с сожалением вспоминая Хиросиму и Фукуоку, где почти не бывает зимы.
— Мы точь-в-точь как старики Хонда, — засмеялась О-Ёнэ. Эти Хонда были их соседями по двору и тоже снимали дом у Сакаи. Они держали одну-единственную служанку и жили тихо, как мыши. Лишь изредка, сидя в столовой за шитьём, О-Ёнэ слышала, как старуха Хонда зовёт своего мужа: «Дед!» Встречаясь у ворот, О-Ёнэ и супруги Хонда вежливо здоровались, перебрасывались несколькими фразами о погоде, звали друг друга поболтать, тем дело и ограничивалось. И то немногое, что О-Ёнэ о них знала, она слышала от торговцев, которые ей рассказали, что у стариков есть сын, что он вроде бы важный чиновник, служит в канцелярии генерал-губернатора в Корее, ежемесячно высылает им деньги, и живут они потому безбедно.
— Дед по-прежнему возится со своими растениями?
— Видно, перестал, ведь холодно уже. Горшки с карликовыми растениями он поместил под галерею, чтобы не замёрзли.
Разговор переключился на хозяина дома, Сакаи. Сам он и вся его семья, на взгляд Соскэ и О-Ёнэ, были, не в пример Хонда, на редкость шумными и весёлыми. В саду стало по-осеннему уныло, и ребятишки теперь туда не прибегали. Зато не проходило вечера, чтобы из хозяйского дома не доносились звуки рояля, а с той стороны, где была кухня, — громкий смех не то служанки, не то ещё кого-то, который Соскэ и О-Ёнэ часто слышали, сидя у себя в столовой.
— Интересно, чем, собственно, занят наш хозяин? — время от времени спрашивал Соскэ у О-Ёнэ. И она неизменно отвечала:
— Думаю, что ничем, просто живёт в своё удовольствие. Ведь у него и земля и дома.
В подробности Соскэ никогда не вдавался, и на этом разговор заканчивался. В былые времена, когда Соскэ ушёл из университета, его так и подмывало бросить в лицо людям преуспевающим и высокомерным: «Погодите, я ещё потягаюсь с вами!» Позднее воинственность сменилась ненавистью. Но в последнее время ненависть уступила место равнодушию. Все люди разные, рассуждал Соскэ, у каждого своя судьба, свои интересы, своя жизнь. И спрашивал он о ком-нибудь, только если приходилось к слову, считая обременительным излишнее любопытство. Всё это можно было сказать и об О-Ёнэ. Но в этот вечер, вопреки обыкновению, она сообщила о Сакаи некоторые подробности. Таким образом Соскэ узнал, что хозяину что- то около сорока, что усов он не носит, что музицирует его старшая дочь лет тринадцати, а чужим детям, которые приходят поиграть, не разрешают даже покачаться на качелях.
— Это почему же?
— Не знаю, видно, боятся, как бы не сломались. Всё от скупости.
Соскэ рассмеялся. Просто удивительно! А ведь на кровельщика не скупится, стоит лишь сказать, что протекает крыша. И садовнику тотчас же велит подправить живую изгородь, если пожалуешься, что она чуть-чуть подгнила.
В эту ночь Соскэ спал сном праведника. Ему не снились ни цветочные горшки Хонда, ни хозяйские качели. Лёг он спать в половине одиннадцатого и сразу захрапел — сказалась усталость многих дней. Часто страдавшая головной болью О-Ёнэ мучилась бессонницей. Она то и дело открывала глаза, оглядывая полутёмную комнату. В нише светился слабый: огонёк — супруги обычно оставляли лампу на ночь, лишь поместив её в нишу и прикрутив фитиль.
О-Ёнэ беспокойно ворочалась в постели, каждый раз поправляя подушку, с которой сползало вниз плечо. В конце концов она легла на живот, оперлась на локти и некоторое время смотрела на мужа. Затем встала, накинула сложенное в ногах кимоно и взяла из ниши лампу.
— Послушай, проснись, — склонившись, окликнула она мужа. Храпеть Соскэ перестал, но по- прежнему спал глубоким сном. О-Ёнэ вышла в столовую. При слабом свете лампы, которую она держала в руке, тускло блеснуло металлическое колечко шкафа. О-Ёнэ прошла в чёрную от копоти кухню, где лишь белели сёдзи. Некоторое время она неподвижно стояла на холоде, затем тихонько отодвинула перегородку в комнате служанки и увидела, что та спит, словно крот, завернувшись в одеяло какой-то невообразимой расцветки. В тоскливой пустоте маленькой комнаты, куда О-Ёнэ следом заглянула, поблёскивало зеркало, вызывая суеверный страх.
О-Ёнэ обошла весь дом, убедилась, что всё в порядке, вернулась и легла в постель. Через несколько минут она наконец уснула. Но вскоре снова открыла глаза. Ей почудился какой-то глухой стук у изголовья. Приподнявшись, она стала слушать и, подумав, решила, что с обрыва за домом что-то упало прямо к галерее комнаты, где они спят. Ничего другого быть не могло. Но она слышала это сквозь сон или уже после? О-Ёнэ стало как-то не по себе. Она дёрнула край одеяла и уже настойчивее стала будить мужа. Она так его трясла, приговаривая: «Проспись, пожалуйста», — что он наконец открыл глаза, ещё полусонный пробормотал: «Ладно, ладно», — и сел в постели. Тогда О-Ёнэ шёпотом рассказала ему о своих
