позволить старому умереть лучше Пауля Тиллиха, который более полувека назад заметил, что в истории все по–настоящему новое появляется «только в тот момент, когда старое начинает ощущаться именно как старое, трагическое и умирающее, и иного выхода не видно». Выказывая огромную проницательность, Тиллих понимал, что мы принципиально не способны сами придумать и построить что?либо по–настоящему новое: «Мы можем лишь подготовиться к этому новому. Мы должны глубоко, по–настоящему осознать, что прежнее устарело и разрушает наш исторический период как раз в тот момент, когда мы героически пытаемся спасти его лучшие достижения»[23]. Или, говоря библейскими словами, иногда наступает «время начаться суду с дома Божия» (i Пет. 4:17), потому что вера, когда?то сильная и живая, пришла в упадок и служит идеологическим системам, извращающим истину Христа, и прежде чем Бог сотворит и явит миру что?то подлинно новое, ее нужно убрать.

Ее нужно убрать: какая воистину отрезвляющая фраза! Получается, что нам не избежать утрат и страданий, когда пошатнутся самые основания унаследованных нами традиций, и многое из того, что мы любили и почитали, рассыплется в прах. Получается, что мы, привыкшие мыслить категориями роста, экспансии и успеха, призваны пережить кризис, упадок и неудачи, и никакие усилия с нашей стороны не изменят сложившуюся ситуацию. Для западных христиан — и, пожалуй, особенно для христиан Северной Америки, воспитанных в «непоколебимой и решительной уверенности в высшей значимости нашего стремления к прогрессу, к человеческому счастью», — вступление в столь темные времена, скорее всего, будет очень трудным. Однако, как говорит Дуглас Джон Холл, только в том случае, если мы не побоимся опуститься в глубины человеческого отчаяния и погрузиться во тьму мира, где рушатся надежды и слова верной победы смолкают у нас на устах, — только тогда мы сможем откликнуться на тревоги нашего времени из подлинной глубины христианского Евангелия» [24].

Ощущение, что западные христиане тоже идут по дороге в Эммаус, еще более усиливается от того, что как раз сейчас многое подходит к концу. Мы переживаем не только болезненный переход от модернизма к постмодернизму (в котором, кстати, участвуют и гуманисты); одновременно к концу подходит что?то куда более древнее, охватывающее целые столетия. У нас на глазах умирают христианские традиции, чьи корни уходят глубоко в прошлое, по мере того, как память о библейском Боге постепенно уходит из коллективного сознания целых народов, и евангельская история утрачивается в процессе коллективной амнезии.

Надеюсь, я не очень утомлю вас, если снова обращусь к виду из своего окна. Через дорогу от колледжа, где я преподаю, раскинулся довольно красивый район старого Глазго, где расположен древний собор с весьма живописным кладбищем, носящим название Некрополиса. В окаймленной деревьями аллее перед собором стоит памятник великому шотландскому миссионеру Дэвиду Ливингстону. Каждый год я прошу своих студентов перейти улицу и медленно обойти вокруг этого памятника, разглядывая барельефы, отображающие разные аспекты жизни Ливингстона, включая его ревностную борьбу против рабства. Затем я прошу студентов оглянуться и сказать, кого изображают другие памятники на площади — особенно тот, который красуется выше всех, на стене главной больницы города. Там, во всей парадной пышности и славе, восседает вездесущая королева Виктория, возвышаясь над Ливингстоном и явно претендуя на превосходство.

Эти две статуи, одна поднятая выше другой, наглядно показывают двусмысленность миссионерского движения, возникшего и распространившегося по странам и континентам как раз в тот момент, когда Европа осуществляла фактически полный политический и экономический контроль над большей частью мира. Например, в 1904 году только что основанная Объединенная миссия в Судане смогла переехать в северную Нигерию только после получения разрешения от колониальных чиновников, и в своих отчетах сотрудники миссии писали, как трудно им было достучаться до местных жителей, которые никак не могли разобраться во всех этих «флагах, пушках, сборщиках налогов и проповедниках Евангелия». Неудивительно, что покойный Эдвард Саид в своем фундаментальном труде «Ориентализм» провел связь между деятельностью христианских миссионеров и тем, как весь западный дискурс в целом стал орудием колониализма и империализма[25].

Но давайте вернемся на площадь через дорогу. Предложив студентам подумать о взаимосвязи между двумя памятниками, я прошу их войти в собор и спуститься к крипте. Там находится памятник девяти ковенантерам[26], повешенным и обезглавленным на одной из центральных площадей Глазго в 1684 году, а также, как отголосок еще более далекого прошлого, могила святого Кентигерна, покровителя Глазго, который лучше известен под именем святого Мунго. Требуется немало воображения, чтобы войти в совершенно иной, давно ушедший мир, где жизнь двигалась с ничтожно малой долей той бешеной скорости, которую олицетворяет расположенное неподалеку шоссе. Полумрак подземной усыпальницы переносит нас в настоящую древность и заставляет думать о бесконечном разнообразии видов и форм, которые христианское движение приобретало на протяжении столетий своего существования. Пока студенты сидят в безмолвной полутьме старинной крипты, я прошу их подумать о том, как их собственное исповедание христианской веры связано с верой миссионеров–викторианцев, шотландских мучеников, жестоко убитых во время кровопролитного XVII века, и кельтского святого, умершего около 612 года. Вопрос осложняется еще больше, когда я сообщаю им, что в Средние века могила св. Мунго была крупным центром паломничества, и одним из самых именитых ее посетителей был король Эдвард I, по крайней мере трижды преклонявший здесь колени в 1301 году. После подобных упражнений у студентов возникает множество вопросов. Существует ли связь между христианской верой разных столетий? И если да, то что именно создает эту единую основу в контексте такого многообразия ее форм и проявлений? Однако для нашего разговора в этой книге особенно важен другой вопрос: неужели вся христианская традиция, во всем ее богатстве и многообразии, вот–вот навсегда уйдет в прошлое?

По–моему, смятение и неуверенность, которые ощущают сейчас западные христиане, связаны именно с тем, что под угрозой находится не какая?то отдельная, местная традиция, а, скорее, все наследие западного христианства, во всей его разноликости и древности. Как пишет Стюарт Мюррей, в ближайшем будущем христианам, по всей видимости, будет довольно нелегко жить в обществе, которое «отвергло институциональное христианство, но слишком хорошо знакомо с христианским Евангелием, чтобы еще раз к нему прислушиваться». В этой ситуации почти все унаследованные нами убеждения относительно сущности Церкви и ее призвания, скорее всего, окажутся неадекватными, а может, даже и ошибочными. Однако, по словам того же Стюарта Мюррея, «если христиане смело пойдут в будущее вместо того, чтобы ностальгировать по уходящему прошлому», если они «не станут прибегать к краткосрочным программам и готовым ответам» и научатся быть кросс–культурными миссионерами в светском обществе, то «какая бы культура ни возникла на руинах христианской цивилизации', она может дать нам невероятные возможности словом и делом проповедовать Евангелие в обществе, где его, по большому счету, никто не знает»[27].

Все это возвращает нас к идущим в Эммаус ученикам, которые, как сказано в тексте, надеялись, что пророк Иисус «должен избавить Израиля». Получается, что до разыгравшейся в Иерусалиме трагедии эти двое верили, что стоят на пороге ключевого, поворотного момента истории. Правлению тиранов должен был вот–вот прийти конец, и на земле должно было установиться долгожданное Божье Царство. Им самим предстояло стать одними из первых свидетелей восстановления Божьей чести и славы и этического и нравственного преображения всего мира. Эти слова и мысли во многом перекликаются с настроениями Эдинбургской конференции 1910 года, где, как мы уже видели, христиане лелеяли надежду миссионерского завоевания всей планеты. Но эта надежда, которую богословы называют «теологией славы», вскоре утонула в исторических трагедиях, а грезы о верном прогрессе превратились в кошмары, когда внешний лоск христианской цивилизации разлетелся вдребезги под напором беспрецедентного зла и насилия. Исторические теории, видевшие в западной цивилизации авангард нового, более высокоразвитого человечества (что в викторианскую эру казалось вполне правдоподобным), были развенчаны как выражения нелепого высокомерия. Говоря известными всем словами, по всей Европе погас свет, и христиане присоединились к общему плачу, причитая: «Л мы надеялись было!»

Мне хотелось бы завершить эту главу длинным стихотворением Денниса О'Дрисколла, опубликованным