кафетерий. Потом сумасшедшая беготня по Агассиз Холлу в Рэдклиффе. Там ее тоже не было. Теперь я носился повсюду, и мои ноги старались бежать с такой же скоростью, что и мое сердце.

Пейн Холл[13]? (Черт побери, какая ирония в этом названии!) Внизу находятся комнаты для фортепианных занятий. Я знаю Дженни. Когда она злится, она должна изо всей силы стучать по этой чертовой клавиатуре. Правильно, но что она будет делать, если до смерти перепугана?

Инстинкт заставил меня остановиться у двери, за которой я услышал сильные (рассерженные?) звуки прелюдии Шопена. На мгновение я застыл. Играли с ошибками, весьма паршиво — остановились и снова начали. В одной из пауз я услышал женский голос, произнесший: «Дерьмо!» Это наверняка Дженни. Я распахнул дверь.

За роялем сидела какая-то клиффи. Она взглянула на меня. Некрасивая широкоплечая хипповая студентка, раздраженная моим вторжением.

— Что скажешь, парень? — спросила она.

— Плохо, очень плохо, — сказал я и снова закрыл дверь.

Затем я побежал на Гарвард Сквер.

Где же Дженни?

Я стоял, ничего не делая, заблудившись во мраке этого островка на Гарвард Сквер, не зная, куда идти и что делать дальше. Какой-то цветной подошел ко мне и спросил, не хочу ли я уколоться или покурить травки. Я задумчиво ответил ему:

— Нет, спасибо, сэр.

Теперь я уже не бежал. И вправду, зачем бежать в пустой дом? Было очень поздно, и во мне все застыло скорее от ужаса, чем от холода (хотя было не жарко, можете мне поверить). Когда я был в нескольких ярдах от дома, мне показалось, что на верхней ступеньке лестницы кто-то сидит. Наверное, это галлюцинации, подумал я, ведь фигура не двигается.

Но это была Дженни.

Это она сидела на верхней ступеньке.

Я слишком устал, чтобы паниковать, и чувствовал слишком большое облегчение, чтобы радоваться…

— Джен?

— Олли?

Мы оба говорили так тихо и спокойно, что было невозможно понять, какие чувства скрываются за нашими словами.

— Я забыла ключ, — сказала Дженни. Я стоял у подножия лестницы, боясь спросить, сколько времени она уже здесь сидит. Я только знал, что я поступил с ней ужасно.

— Дженни, прости меня…

— Замолчи. — Она прервала мои извинения, а потом произнесла очень тихо: — Любовь — это когда не нужно говорить «прости».

Я помчался вверх по ступенькам — туда, где она сидела.

— Я хочу лечь спать. О'кэй? — сказала она.

— О'кэй.

Мы пошли к себе в квартиру. Когда мы раздевались, она подняла глаза и сказала, успокаивая меня:

— Я говорила правду, Оливер.

Письмо пришло в июле. Оно было отправлено из Кембриджа в Деннис Порт, и поэтому я узнал обо всем с опозданием приблизительно на один день. Я бросился туда, где Дженни присматривала за детьми, игравшими в футбол (или еще во что-то), и сказал в своей обычной манере, подражая Богарту[14]:

— А ну пошли.

— Что?

— А ну пошли, — повторил я приказным тоном и направился к воде. Дженни последовала за мной.

— Что происходит, Оливер? Объясни, пожалуйста. Ну, ради Бога!

— В лодку, Дженнифер! — повелел я, простирая вперед руку. В кулаке было зажато письмо, но Дженни его не заметила.

— Оливер, я же не могу оставить детей без присмотра, — протестовала Дженни, послушно ступая на борт. — Черт возьми, Оливер, да объясни, в конце концов, в чем дело!

Мы были уже в нескольких сотнях ярдов от берега.

— Мне надо тебе кое-что сказать, — сообщил я.

— А что, ты не мог сказать мне об этом на берегу? — завопила она.

— Нет, черт побери! — проорал я в ответ. Никто из нас не сердился, но было ветрено, и приходилось кричать, чтобы расслышать друг друга. — Я хотел остаться с тобой наедине. Посмотри, что у меня есть. — Я взмахнул конвертом, и она тут же узнала фирменный знак.

— О, Гарвардская Школа Права! Тебе что, дали пинка под зад?

— Думай еще, жизнерадостная сучка! — рявкнул я.

— Тебя признали первым среди выпускников! — осенило ее.

Мне стало неловко.

— Почти. Третьим.

— О-о, — протянула она. — Всего лишь третьим?

— Послушай, но это значит, что моя фамилия все равно попадает в этот недоделанный «Юридический Вестник»! — прокричал я.

Она сидела с абсолютно ничего не выражающим лицом.

— Господи Иисусе, Дженни, — захныкал я, — ну скажи хоть что-нибудь!

— Не раньше, чем я узнаю, кто стал первым и вторым, — процедила она.

Я надеялся обнаружить на ее лице хоть тень улыбки, которую пока еще ей удавалось сдержать.

— Ну, Дженни… — молил я.

— Мне пора. До свидания, — сказала она и тут же прыгнула в воду.

Я нырнул за ней, и в следующий миг мы оба хихикали, уцепившись за борт лодки.

— Эй! — Мне захотелось поделиться с ней одним остроумным наблюдением. — Из-за меня ты бросилась за борт.

— Не выпендривайся, — ответила она. — Третий — это всего лишь третий.

— Знаешь что, стерва?

— Что, недоносок?

— Я чертовски многим обязан тебе, — серьезно закончил я.

— А вот и неправда, ублюдок, неправда, — отозвалась она.

— Неправда? — переспросил я, несколько озадаченный.

— Ты обязан мне всем, — сказала она.

В ту ночь мы просадили двадцать три доллара, объевшись омарами в одном модном ресторане в Ярмуте. Однако Дженни отложила вынесение окончательного приговора до тех пор, пока не выяснится, кто те два джентльмена, которые, как она выразилась, «положили меня на лопатки».

Как это ни глупо звучит, но я был настолько в нее влюблен, что, едва мы вернулись в Кембридж, я тут же кинулся выяснять, кто они — те два парня, обошедшие меня. Я почувствовал облегчение, когда обнаружил, что первым в списке шел Эрвин Блэсбенд, выпускник Сити Колледж 1964 года, дохлый очкастый книгоед, совершенно не в ее вкусе, а парнем номер два оказалась Белла Ландау, выпускница Брин Мор 1964 года. Все складывалось к лучшему. Особенно то, что Белла Ландау была довольно-таки фактурна (насколько вообще может быть фактурна правоведка). Теперь я мог немножко подразнить Дженни подробностями того, что творится вечерами в Гэннетт Хаус — здании, где размещался «Юридический Вестник». А ведь и в самом деле мы нередко засиживались допоздна. Сколько раз я приходил домой в два или три часа ночи! Подумайте только: шесть лекций плюс редактирование в «Юридическом Вестнике», да плюс еще тот факт, что я писал статью для одного из номеров «Вестника» (Оливер Бэрретт IV.