преемственности.

Но главное, что следует отметить, оглядываясь назад на события XVI века, заключается в следующем: отстаивая авторитет Писания, реформаторы внесли важный вклад в историю богословия, и все же многие вопросы по–прежнему остаются открытыми. В одном мы можем быть совершенно уверены: если бы реформаторы получили возможность обратиться к нам из прошлого, они ни в коем случае не сказали бы: «Мы ответили на все вопросы. Вам остается лишь следовать нашему толкованию и нашим богословским учениям, не отступая от них ни на йоту». Скорее они обратились бы к нам со словами: «Следуйте нашей методике: читайте и изучайте Писание, и пусть через вас и ваши церкви оно воздействует на весь мир». Их бы не удивило, если бы мы в итоге пришли к иным богословским и практическим заключениям. Они бы призвали нас следовать Писанию, пользуясь всеми доступными средствами, и быть готовыми бросить вызов человеческим традициям, в том числе и самим традициям Реформации, если этого потребовало бы от нас Писание

Если слово «буквальный» требует к себе особого внимания, когда речь идет о возвращении из современности в XVI век, то едва ли не с удвоенной долей осторожности следует относиться к слову «разум» и его производным. У этих слов своя долгая и сложная история, изучение которой выходит за пределы нашей темы. Однако споры, вновь разгоревшиеся по этим вопросам в XVI веке, не утихают, оказывая значительное влияние на современные дебаты по поводу авторитета.

В конце второго века Тертуллиан произнес свои знаменитые слова: «Что общего у Афин с Иерусалимом?» Иными словами, что общего у философского разума с Божьим откровением в Иисусе Христе? Сам он, однако, не боялся прибегать к помощи тонких философских аргументов. Итак, вопрос остается открытым: как и на каком уровне человеческий разум, как и ясность мысли и речи, способны внести свой вклад в богословие. Фома Аквинский разработал единую систему, на которую опиралась богословская наука в период расцвета средневековья. Ученые продолжают спорить о степени его убежденности в том, что определенные факты, включая и существование Бога, можно познать с помощью одного лишь человеческого разума, не пользуясь преимуществом особого откровения, данного в Писании и предании, которые, разумеется, имели огромное значения для самого Фомы.

Вопрос о том, возможно ли познание без помощи откровения, приобрел особую остроту в самом начале Реформации, когда Лютер гневно обрушился на Эразма в своем выступлении по поводу способности человеческой воли и мышления проникнуть в суть евангелия. По его словам, первородный грех настолько омрачил и поработил наш разум, что последний, несмотря на все усилия, остается беспомощным, постоянно нуждаясь в благодати и откровении. Этот вопрос так и не был окончательно разрешен первым поколением реформаторов, возможно, потому, что они предпочитали простое и ясное толкование Писания сложностям средневековой экзегезы, тогда как само понятие «простого и ясного толкования» требует разумного осмысления.

Все это еще больше осложняет вопрос о смыслах Писания, поскольку «простой и ясный смысл» — понятие, возникшее, как это ни парадоксально, для облегчения полемики, а не для внесения ясности, — отличается от буквального смысла, о котором шла речь ранее. Буквальный смысл может оказаться отнюдь не простым, в случае если сам отрывок сложен для понимания. Слова «простой» и «ясный» неизбежно вносят элемент субъективности. Возникает вопрос: «Простой и ясный для кого?», предвосхищающий проблемы, с которыми нам предстоит столкнуться при обсуждении места разума в современном мире.

В Англии эти вопросы встали особенно остро во второй половине XVI века. В надежде распространить в Англии свой вариант кальвинизма (как это уже случилось в Шотландии), пуритане утверждали, что право на существование имеют лишь те обряды и ритуалы, которые непосредственно предписаны Библией — единственным авторитетным для церкви источником. В противовес их точке зрения Ричард Хукер (около 1554–1600) развил теорию, которая еще раз подчеркивала первостепенную важность таких основополагающих реформаторских доктрин, как оправдание по вере, одновременно опиралась на учение Фомы Аквинского и средневековое «целостное» мировоззрение. Он утверждал, что мир управляется естественным законом, который сам по себе чрезвычайно рационален и является выражением высшего божественного разума. Хукер упрекал пуритан в излишнем упрощенчестве. Человеческое общество развивается, указывал он, и церковь, будучи на определенном уровне собранием обычных людей, представляет собой живой растущий организм, подверженный переменам. По мере своего роста она неизбежно выходит за пределы того, чему открыто учит Писание, и неоспоримым свидетельством этому служат великие символы веры. Методы церковного управления, оказавшиеся в тот момент в самом центре дискуссий, также должны претерпеть определенные изменения. Итак, высокая оценка, данная Хукером разуму, ни в коем случае не умаляла роли Писания. Напротив, она была призвана гарантировать сообществу, устроенному на прочном основании Писания, полноценную жизнь и здоровое развитие. Разум должен был освещать путь церкви, сам опираясь на Писание и согласуясь с естественным законом, установленным Богом–Творцом. Писание сохраняло свои главенствующие позиции, но дарованный Богом и просвещенный Писанием разум помогает церкви развиваться, возможно, не по букве, а по духу очевидных утверждений Писания.

 На этом этапе у нас есть прекрасная возможность увидеть разницу между значением слова «разум», придаваемым ему Хукером, и тем, как это слово стало использоваться впоследствии. Ирония заключается в том; что требование пуритан предоставить каждому христианину право самостоятельного толкования Библии проложило путь тому самому рационализму, сторонники которого, начиная с XVIII века, объявили человека хозяином собственной судьбы и капитаном своей души, ведомым исключительно человеческим разумом, освободившимся от власти как библейских, так и церковных учений. Разумеется, к тому времени религиозное рвение пуритан и жесткий авторитет церковного руководства остались далеко в прошлом. Хукер пришел бы в ужас. В его понимании разум был частью общего естественного порядка вещей, который направлял мысли человека к единому истинному Богу, полностью и окончательно явившемуся нам в Иисусе Христе. Мысль о разуме как о самостоятельном источнике информации, который можно даже противопоставить Писанию и преданию, была совершенно несовместима с его убеждениями. Ценность наследия Хукера, привнесшего в Реформацию богатство средневековой мысли, заключается именно в возвращении к «целостному» мировоззрению. В соответствии с этой всеобъемлющей системой взглядов Писание не должно предстать перед судом разума и отступить, не выдержав испытания. Чтение и толкование Писания должно определяться не случайными предпочтениями, а ясностью мышления и обоснованными историческими суждениями.

Однако нам вновь приходится задаться вопросом, уже знакомым в связи с реформаторским понятием «простоты и ясности смысла»: «Чье мышление и чьи обоснованные исторические суждения должны сыграть решающую роль?» Но таким образом мы переносимся в эпоху, когда этот вопрос остался в стороне, а якобы бесстрастный разум, присвоив себе право судить Писание, вынес ему обвинительный приговор

Мы все — потомки просветителей XVIII века, их родные или приемные дети и внуки. У каждого из нас есть основания для благодарности за вытекающие из этого блага, как и основания для беспокойства в связи с возникшими из–за этого проблемами. В последнее время принято подвергать сомнению теоретические основы и достижения Просвещения, поэтому стоит начать с благословений, которые оно принесло в мир. Наука и техника поистине совершили чудеса (никому из нас не хотелось бы оказаться в кресле у доисторического зубного врача), однако не удалось избежать и катастроф (существование газовых камер и атомных бомб было бы технически невозможно еще триста лет назад). Настойчивое желание просветителей ставить и исследовать исторические вопросы помогло пролить свет на многие проблемы, имеющие