она не заметила моего манёвра и улеглась спать.
В одиннадцать я проснулась от страшного грома и треска. Решила, что дом рушится, и мы все гибнем под его развалинами. Порыв ветра сорвал занавески. Со стен посыпались картины и портреты. На улице были слышны чьи-то крики о помощи. Я вскочила с постели, схватила спящего Юрика, готова была бежать с ним куда угодно, не сознавая даже, куда можно бежать. Очутилась в коридоре. Там царило полное смятение. Люди бегают, кричат, плачут – ничего нельзя понять. Через несколько минут выяснилось, что бомба попала в соседний дом. Во всём квартале выбиты окна, вырваны рамы и двери. Много убитых и раненых. Все трудоспособные люди из нашего дома побежали оказывать помощь пострадавшим.
У нас внизу, в подвале, оборудовали нечто вроде пункта первой помощи. Вносили стонущих раненых людей. Были собраны дети со всего квартала. Они кричали и плакали. А сигналы всё продолжались, бомбы сыпались без конца.
Только в два часа ночи мы вернулись в свою квартиру. Она стала неузнаваемой. По всему фасаду были выбиты окна, пол засыпан осколками стекла. Холод такой, как на улице. Спать негде. Еле устроились на кухне и в коридоре. До утра не сомкнули глаз.
Ко всем невзгодам прибавилась ещё одна – полная тьма. О том, чтобы вставить стёкла, нечего было и мечтать. Уже давно Ленинград забит фанерой. А мороз жестокий, дрова все вышли. Как сможем обогреть свою квартиру? Ведь единственное, что у нас оставалось – это уютные комнаты. Теперь лишились и этого. А что ещё суждено пережить?
Воскресенье, 7 декабря 1941 г.
До чего больно смотреть на стариков и старушек, живущих в нашей квартире. Бывшая домовладелица, Анастасия Владимировна, которая критически улыбалась в первую ночь войны, теперь медленно умирает. Хотя она всё ещё полна надежды, что переживёт эти страшные дни.
Больше всего она боится, что нам удастся, тем или иным путём, эвакуироваться, а она останется одна. Ведь пока мы здесь, она получает свою тарелку супа. Я приношу ей и микроскопическую порцию хлеба, за которым стою в очереди. Таким образом, старушка может существовать. Если мы уедем – ей конец. Несмотря на своё, казалось бы, обречённое положение, она всё же не хочет умирать. Она ждёт конца войны, то есть победы Германии.
Есть у нас и другая старушка – эстонка Каролина. Когда-то она служила в качестве экономки у одного русского князя. Теперь она получает пожизненную пенсию от бывшего управляющего этой бывшей княжеской семьи. Пенсия даёт ей возможность безбедно существовать на протяжении всех послереволюционных лет. Кроме этой пенсии, она получает ещё советскую – четырнадцать рублей в месяц. Этих рублей хватает на уплату комнаты и электричества. Но благодаря заграничной помощи у старушки достаточно денег.
На днях, узнав, что на рынке можно достать хлеб «по-чёрному» (600 рублей килограмм), она попросила, чтобы ей его раздобыли. После того как я исполнила её просьбу, произошла трагедия: хлеб был нарезан ломтиками и положен на плиту, чтобы получились гренки, а девчонка-соседка несколько ломтиков стащила.
Горе старухи трудно передать словами. Целый день она лежит на кухонном столе (в её комнате тоже выбиты окна), беспрерывно стонет, всё время говорит о пропавших ломтиках хлеба. Вероятно, если бы у неё умер самый близкий человек, она страдала бы не так сильно.
Среда, 10 декабря 1941 г.
На нашей кухне творится нечто непостижимое. Четыре хозяйки на одной плите стараются что-то готовить: варят жмыхи, пекут из них лепёшки, разогревают суп, принесённый из столовой. Спорят, всё время стонут и твердят о еде.
Тут же дети, которых невозможно выпроводить из тёплой кухни. Особенное общее раздражение вызывает старшая дочь Куракиной, которая и раньше не была на руку чиста, а теперь тем паче – всё время норовит стащить что-либо у соседей. Хозяйки боятся отойти на шаг от приготовленной жалкой еды.
Электричество потухло. В кухне полутьма, в которой трудно уследить за действиями «хищников» вроде Куракиной.
Понедельник, 15 декабря 1941 г.
Дима взял больничный лист. Он уже не в силах ходить на свою работу. Вчера муж случайно встретил его на улице. Мальчик падал в сугробы, с трудом подымался и падал опять. Хорошо, что он встретил отца, который взял его под руку и дотащил до дому. А то, пожалуй, один и не добрался бы. Умер бы, как умирают тысячи ежедневно на улицах Ленинграда. Я тоже больше всего боюсь присесть на улице, хотя порой буквально падаю от усталости.
Уговорила Диму пойти в больницу. Он вернулся в ужасном состоянии. Больница полна мертвецов. Трупы лежат на полу, на лестницах, во всех проходах. Дима не мог переступить через них, поспешил вернуться домой.
Вторник, 16 декабря 1941 г.
Дима слёг окончательно. Лежит и молчит, уткнувшись головой в подушку. Теперь он не встаёт для поисков какой-нибудь еды в шкафах и в буфете. Может быть, ещё и потому, что уверен в полном отсутствии съедобного. А может быть потому, что больше нет сил.
Я с ужасом смотрю на него. Боюсь, что он погибнет. Как же ему вынести голод, – ведь он такой высокий, худой, невероятно жалкий. Мальчика не узнать. Ещё недавно он был жизнерадостным, бегал в школу, прекрасно учился, всем интересовался.
Среда, 17 декабря 1941 г.
Прекратились тревоги и налёты. Говорят, из-за холодов. Однако настроение не улучшается. Голод и смертность растут с каждым днём.
Вчера вечером Ляля вернулась очень взволнованная. Было уже темно, когда она возвращалась со службы. Она торопилась. И вдруг к ней бросилась женщина, повисла на её руке. Людмила сначала не могла понять, в чём дело, но женщина заплетающимся языком объяснила, что от страшной слабости она дальше не может идти и просит ей помочь.
