командиром. Разгоряченный полковник, увидев человека с четырьмя треугольниками в петлицах, приказал атаковать деревню, откуда били три пулемета. «Объяснять нелепость моего положения было некогда, бессмысленно и опасно. Возглавил атаку. Пулеметы умолкли. Но много своих полегло. Я был не очень серьезно ранен. После боя уже говорю: ребята, я же не политрук, я художник из клуба…»

Но обстановка в те дни требовала не формального старшинства, а инициативы и смелости — от полка остались разрозненные мелкие группы. Одну из них, в несколько человек, возглавил Билан и, ориентируясь по компасу, повел на восток, вслед затихавшему с каждым днем фронту.

«Шли только лесом и по болотам, обходили деревни и даже проселочные дороги. Несколько суток не ели. Пробовали жевать сосновую кору, сырые грибы… И решились наконец зайти в одну деревушку. Возле нее, на топком месте, попали под минометный огонь. Я, помню, зачерпнул обоими сапогами болотной жижи. Пришлось разуться и пробираться к лесу, держа в руке сапоги. И тут вдруг что-то оборвалось… Очнулся я возле воронки, не понимая, где я и что со мной. Вижу только: рука в крови и босой. Потянулся за лежавшим в стороне сапогом, а в нем — нога, кому-то из наших оторвало. И тут увидел выходящих из-за куста двух немцев с автоматами у живота. Было это 8 или 9 июля.

…Пункт сбора пленных был где-то под Белостоком. Там сытый молодой немец насмешливо глянул на мои босые побитые ноги и громко сказал другому: «Этот скоро будет в раю». Я понимал по-немецки и мог только гадать, каким способом в этот рай отправляют».

Из лагеря пленных колонной погнали по мощенной камнем дороге. И гнали без остановки около ста километров. Если кто-нибудь приседал, изнемогнув, сейчас же слышалась автоматная очередь. «Ноги у меня кровоточили, болела раненая рука, и временами казалось: лучше уж сесть. Но вспоминалось лицо Нины, вспоминался отец — деревенский плотник, вспоминалась почему-то ветряная мельница в нашем селе Новоникольском под Мелитополем, и я сжимал зубы: не сяду!»

Тех, кто дошел, загоняли в вагоны. Набивали каждый товарный вагон людьми так, что можно было только стоять. Но заставляли влезать еще и еще. Колотили людей по спинам резиновой палкой, и они, конечно, находили себе место в вагоне. «Кто слабее, сразу же стал задыхаться. Некоторые на ногах прямо и умирали. И через двое суток стало просторно. Мертвых немцы заставляли класть у вагонов…»

Конечная остановка у этого поезда была где-то в Германии. Пленных отвели в один из страшных «торфяных лагерей». Тут не было ни бараков, ни какого-либо навеса, ничего. Пустынный торфяник, обнесенный столбами с колючей проволокой, выгребная яма внутри ограды, а за оградой постройка из досок, в которой жила охрана. По углам ограды стояли вышки для пулеметов. Дождь или солнце — спрятаться было негде. Садились, тесно прижавшись друг к другу. Ежедневная пища — ломтик хлеба размером с четыре положенных рядом спичечных коробка и пареная трава.

Людей тут просто уничтожали голодом и болезнями. Каждое утро повозка с впряженными в нее людьми увозила за проволоку мертвых. И каждый думал: завтра моя очередь… Убежать невозможно — полоса вдоль столбов с проволокой была пристреляна с вышек.

К лагерю иногда приходили поразвлечься люди из соседней деревни. Они кидали на полосу хлеб и ждали зрелища.

Кто-нибудь не выдерживал, полагая, что схватит из торфяной пыли хлеб до того, как грянут с вышки из пулемета. Охрана, возможно, потехи ради иногда запаздывала стрелять, и счастливец невольно втягивал и других в эту игру со смертью. «Я видел это множество раз и думал: какое счастье было бы умереть в бою. Смерть мы тут видели ежедневно: от пули охраны, от дизентерии и голода».

С наступлением холодов пленники стали рыть в торфяной земле норы. И забирались в них на ночь. «Утром перед проверкой глянешь — ни одного человека на поле. Стража с собаками «выковыривала» людей из земли… За два месяца в торфяном лагере из двадцати тысяч пленных осталось менее половины. Двенадцать тысяч увезли на телегах ко рву».

Петр Ильич не знает, что стало с остальными восемью тысячами. Его в числе нескольких десятков пленных, еще кое-как державшихся на ногах, отобрал приехавший интендант для работы на кирпичном заводе.

«Теперь вместо травы был турнепс. Была работа, от которой из рук постоянно сочилась кровь. И все мы нестерпимо страдали от холода. Кто-то пробовал на ночь под гимнастерку набивать солому. Охрана водила своих знакомых глядеть, как «безобразно смешны эти пленные». Но эта солома под гимнастеркой помогала нам пережить зиму сорок первого — сорок второго года».

В поселок Рейнфельден четыре десятка пленных привезли в конце марта. От истощения люди еле передвигали ноги. Им предстояло ремонтировать дорожное полотно. Старик немец, угостивший их табаком, сказал, что такая же группа была тут зимой и все умерли. «Проверили эти слова у другого рабочего, и тот сказал: умерли. Показал даже место, где всех закопали. И мы решили: если конец неизбежен — не будем работать! Чтобы участь всех была одинакова, я предложил: того, кто нарушит решение, ночью повесим».

Но кто-то из сорока попытался доносом спасти свою жизнь. Утром Петра увели к офицеру охраны. Тот вышел из барака и указал на двух солдат, укреплявших столб с перекладиной: «Понимаешь, что это значит? Это зачинщику саботажа. Но я даю тебе шанс: первым пойдешь на работу…» Офицер засмеялся, довольный своим остроумием. Это было действительно остроумно: заставить зачинщика саботажа выбирать одну из двух виселиц.

«Но, странное дело, после всего пережитого страха я не испытывал. Мы сидели в тот день рядком, прислонившись к проволочной ограде, и я думал: ну вот, последний день для тебя светит солнце…»

Петр Ильич собирает в ладонь с подоконника лепестки вишен и показывает свои руки.

— Вот, поглядите, эти ссадины — от нынешней постоянной возни с машиной. А эти рубцы на большом и указательном пальцах я приобрел в тот мучительный день…

Сидя спиной к ограде, Петр поначалу лишь машинально попытался сгибать-разгибать уходившую в гравий проволоку. «Она обжигала, пальцы, и я подумал: а вдруг сломается?»

Вдали, в трех километрах от лагеря, за кустами забуревших ракит поблескивал Рейн. А за Рейном была Швейцария. На эту реку пленные поглядывали с того дня, как узнали, что по ней проходит граница. Но о побеге ни слова не было сказано — Рейн только что вскрылся, и даже здоровому, крепкому человеку переплыть его было бы не под силу.

«Но для меня теперь это был единственный шанс. И сердце от волнения бешено колотилось. Я сказал, что вечером попытаюсь бежать, одному из друзей и украдкой показал ему место в ограде — «давай вместе…» Но он вздохнул: «Я слабый, не переплыть». И дал мне единственное свое состояние — небольшой мешок из брезента: «Сложишь одежду…»»

Вечером пошел дождь, и очень рано стемнело. До момента, когда охранник придет на нарах посчитать пленных, было еще далеко.

«Я почему-то был очень спокоен. Вышел из барака. Проследил, когда шаги часового по гравию стихнут на дальнем конце ограды, и отогнул проволоку. Ориентиром к реке служили огни на другом берегу».

Позже Билан узнает: немцы требовали, чтобы Швейцария тоже делала затемнение — не хотели ориентиров для авиации. Но Швейцария, хотя и боялась соседа за Рейном, окна все-таки не затемняла.

«Я шел, натыкаясь в темноте на кусты, и сначала услышал течение воды, а потом увидел тускло белевшие льдины на берегу. Быстро раздевшись, я сунул намокшие свои лохмотья в мешок и босыми ногами ступил на лед. Помню мысль: кто увидел бы, испугался — скелет с бородой».

Петр Ильич очень любит Десну. Часто ездит на эту реку. Он говорит, что Рейн в районе Рейнфельдена по ширине примерно равен Десне при впадении в Днепр. Но в дождливую ночь 4 апреля 1942 года он не знал, широка ли река.

«Я вошел в воду, и ноги заломило от холода. Понимая, что отступать некуда, сделал быстрых три шага и почувствовал, как подхвачен течением… Если бы не мешок, державший меня наподобие поплавка, я пошел бы ко дну — ноги и руки сковала судорога. Но через какое-то время мешок намок и стал тянуть вниз. Я бросил его и кое-как плыл, почти теряя сознание…»

На берег беглец не вышел, а выполз на четвереньках. Через год он специально приедет на это место и обнаружит: его снесло по течению почти на два километра.