Проблема нравственного облика личности нового типа имела для Чернышевского и Добролюбова непосредственно-практическое значение. Она была поставлена развитием освободительного движения, потребностями процесса формирования субъективного фактора общественных преобразований и необходимостью реализации найденных теоретических решений. В условиях смены отрядов революционного движения и перехода к реалистическому взгляду на вещи некоторая часть революционеров недооценивала нравственные моменты при выборе средств достижения положительного идеала. Действия С. Нечаева и его сторонников в 60-е годы были наглядным проявлением этой тенденции. Нетребовательность в выборе средств по существу характеризовало мелкобуржуазную идеологию. Появлению «нечаевщины» способствовали многие обстоятельства русской жизни 50—60-х годов: упоминаемое выше отсутствие в стране революционного класса, неспособность общественных деятелей увидеть различие конечных интересов угнетенных слоев населения, небольшой практический опыт русской революционной интеллигенции и т. п. Правда, следует сказать, что методы Нечаева не получили поддержки русских революционеров. Против подобной нравственной вульгаризации деятельности революционера выступил в конце 50-х годов А. И. Герцен. Он посвятил проблеме нравственности революционера целый раздел в «Былом и думах». Однако подход Герцена основывался во многом на стремлении утвердить в жизни некоторые отвлеченные принципы морали, а также носил ярко выраженный личный характер, что часто сводило проблему к уровню выяснения личных отношений. Гораздо шире поставил вопрос Чернышевский, сформулировав принцип эгоизма как внутреннюю основу поступков людей, и высоконравственных, и безнравственных. Первые, в отличие от вторых, вызываются к жизни эгоизмом, имеющим разумный характер. Первоначально Чернышевский ставил эту проблему в общесоциологическом аспекте, как проблему выяснения мотивов поступков людей и возможности их рационального, научного объяснения. Так же подходил к вопросу и Добролюбов, однако ввиду того, что его целью была разработка теории личности и рассмотрение при этом конкретных типов человеческого поведения, то важнейшее значение для него приобретает и собственно этический аспект проблемы. В статье «Антропологический принцип в философии», а также, уже после смерти Добролюбова, в романе «Что делать?» и других художественных произведениях Чернышевский специально обращается к проблемам этики.

Ориентация этической концепции Добролюбова на разработку теории личности нового типа лишает основательности всякие попытки противопоставления, которые делал, например, Иванов-Разумник, «индивидуалистических мыслей» Добролюбова «утилитаристской морали» Чернышевского и Писарева (см. 34, 40–43). К тому же надо сказать, что Иванов-Разумник и другие авторы по тем или иным причинам не всегда учитывали особенности так называемого утилитаризма революционных демократов, который, будучи органически слитым с принципом «разумного эгоизма» и утопическим социализмом, был диаметрально противоположен буржуазному утилитаризму И. Бентама и Дж. С. Милля.

Свое понимание нравственного облика личности, борющейся за прогрессивные идеалы, Добролюбов изложил в основном в большой статье о Н. В. Станкевиче. В этой статье Добролюбов в какой-то мере даже идеализировал личность видного просветителя 30-х годов XIX в., что можно объяснить стремлением мыслителя максимально приблизить свои теоретические понятия к жизни.

Реакционные публицисты писали, что Станкевич не был тружеником, не был самоотвержен, а следовательно, разговор о его общественном значении несостоятелен. Добролюбов объясняет появление указанной критики распространением в обществе ошибочной точки зрения, согласно которой «цель жизни не есть наслаждение, а, напротив, есть вечный труд, вечная жертва, что мы должны постоянно принуждать себя, противодействуя своим желаниям, вследствие требований нравственного долга» (3, 2, 387). Эту точку зрения высказывал И. С. Тургенев. Из нее следует, замечает Добролюбов, противопоставление потребностей человеческой природы требованиям долга. Однако эта точка зрения несостоятельна по той причине, что утверждаемые ею страдания в силу велений долга обусловлены дисгармонией наших собственных стремлений с требованиями долга. В случае же со Станкевичем, писал Добролюбов, отсутствие страданий, внутренней борьбы и всяких душевных мук происходит просто от гармонии его существа с требованиями нравственных принципов. Над ним не имели силы грязные побуждения, мелочные расчеты, двоедушные отношения. Во всей жизни Станкевича поэтому замечается ясность и безмятежность, он живет без разделения с самим собой, без насилования естественных стремлений, присущих ему как личности, как человеку. Вообще взгляд на жизнь, как на тяжелый подвиг, по мнению Добролюбова, высоко ценит внешнюю сторону дела. В действительности же люди, исполняющие нравственный долг в силу предписания, а не любви к добру, не являются достойными восхвалений, так как они постоянно переживают разрыв естественного стремления и предписаний долга. Истинно нравственным человеком, считал Добролюбов, можно назвать только того, «кто заботится слить требования долга с потребностями внутреннего существа своего, кто старается переработать их в свою плоть и кровь внутренним процессом самосознания и саморазвития, так, чтобы они не только сделались инстинктивно необходимыми, но и доставляли внутреннее наслаждение» (3, 2, 390). В конечном счете это эгоизм, но эгоизм, «полагающий в счастии других собственное счастье». В то же время действия формально-добродетельного человека тоже эгоистичны, но это эгоизм мелкий, вытекающий из тщеславия, малодушия, в основе его лежит либо страх, либо корыстный расчет, либо другие низменные чувства.

Принципы гуманизма пронизывают мысли Добролюбова о нравственном облике личности. Это проявляется в признании им права Станкевича на общее уважение лишь за одно его стремление слить свои влечения с требованиями добра и правды. Принципы гуманизма проявляются от Добролюбова от уважения человеческого достоинства. Зависят от количества бед, преодоленных им. Наличие таких препятствий есть следствие неправильности общественных отношений, утверждает Добролюбов. Поэтому нельзя желать людям горя и страданий, а если уж они сталкиваются с пороками и злоупотреблениями и вынуждены бороться со злом, то последнее обстоятельство кроме уважения к героям вызывает еще чувство жалости к ним, и мы «никогда не решимся, — пишет Добролюбов, — бросить им холодное, фаталистическое: „Так должно! таково назначение великих и благородных людей!“» (3, 2, 392–393). С точки зрения борьбы за индивидуальные права личности, признания ее значения в жизни и истории, учета потребностей развития ее природы совершенно несостоятельны, считал Добролюбов, «романтические фразы об отречении от себя, о труде для самого труда» или «для такой цели, которая с нашей личностью ничего общего не имеет…» (3, 2, 394).

Станкевич, подчеркивал Добролюбов, очень хорошо понимал нелепость насильственной добродетели. Он твердо сознавал, что человек может удовлетвориться не иначе как полным согласием с самим собою и что искать этого удовлетворения и согласия всякий не только может, но и должен. Заслуга Станкевича заключается в том, что он сумел в условиях своей жизни максимально развить в себе человеческие элементы, т. е. сумел в себе развить восприимчивость к благу жизни, высшим выражением которой является жизнь для других, наслаждение чужой радостью, чужим счастьем. Заслуга Станкевича заключается и в том, что он был человек действительно честный и высоконравственный в своей жизни. «Мысль и чувство и сами по себе не лишены, конечно, высокого реального значения, — пишет Добролюбов, — поэтому простая забота о развитии в себе чувства и мысли есть уже деятельность законная и небесполезная. Но польза ее увеличивается оттого, что вид человека, высоко стоящего в нравственном и умственном отношении, обыкновенно действует благотворно на окружающих, возвышает и одушевляет их» (3, 2, 395).

Станкевич, по определению Добролюбова, был натурой по преимуществу созерцательной. Поэтому он не боролся со злом, а просто удалялся от него. Он это делал, не видя возможности уничтожить зло, не находя в себе достаточных средств для этого. Такой поступок не может вызвать осуждения, полагал Добролюбов, потому что Станкевич, удаляясь от зла, не мирился с ним, поступал так не из трусости или корысти. Более того, замечает критик, «при обстоятельствах, менее благоприятных для спокойного саморазвития и самосовершенствования, при существовании непосредственных враждебных столкновений с миром Станкевич не побоялся бы отстаивать свои убеждения и действовать против злых в пользу добрых…» (там же). Последнее замечание очень важно, так как показывает особенности понимания